Максим Жуков - Объект «Кузьминки»

Роскошный, слегка запинаясь, зачастил:

– Не. Если ты. Сам. Ну, это. Не того. То могу я. Это самое… за пивом сбегать.

– Ты что, Сергун, с дуба рухнул? Утро. Девяти еще нет. Сейчас проверяющий должен подрулить, а я на посту один…

– Где напарник? А напарник в соседнем подъезде “лысого” под лестницей запаривает. Как ты думаешь, на сколько нас потом штрафанут – на смену или на две?

Роскошный шмыгнул носом и, поправив форменный ремень на необъятной талии, тяжело вздохнул.

Эта весна была для меня в сексуальном плане крайне неудачной. В самом конце февраля я расстался с очередной пассией: ей надоел статус гражданской жены и почетное звание моей боевой подруги; мне же, в свою очередь, надоела ее любовь к разгульной жизни и ярко выраженная склонность к алкоголизму (выпивала почти каждый день, причем вне зависимости от наличия какой бы то ни было компании). Заметив за собой аналогичную склонность и даже хуже – помните как в той песне поется: “и на работу стал прогуливать, и похмеляться полюбил” – я решил, как уже было сказано, завязать.

Но одно дело принять решение, совсем другое дело – решение это воплотить, так сказать, в жизнь. Бросить пить, поверьте мне на слово, трудно само по себе, а уж при постоянно бухающей у вас под боком сожительнице – практически невозможно. Так что – пришлось расстаться.

Девицу слегка качнуло и Роскошный, покинув насиженные перила, с готовностью пришел ей на помощь.

Искушение было очень велико.

Ну просто о-о-о-очень.

После того, как я расстался со своей последней пассией и бросил пить, моя половая жизнь, как писали в плохих романах прошлого века, решительно пресеклась.

Причиной тому послужили, как это ни покажется странным, моя врожденная скромность и мучительная болезненная стеснительность, всегда проявлявшаяся при знакомствах с представительницами противоположного пола. И это при моей-то наглой роже и смелом, почти развязном поведении.

К сожалению, вынужден констатировать: смелым и почти развязным поведение мое становилось только тогда, когда я находился в состоянии легкого алкогольного опьянения или же после совместного раскуривания, как правило, на двоих, хорошего ядреного косячка.

Окидывая беспристрастным взором всю свою прошлую сознательную жизнь (под сознательной я имею в виду ту ее часть, когда я стал интересоваться женщинами), я не могу отчетливо вспомнить ни одного случая приставания или удачной попытки сблизиться с самой что ни на есть легкодоступной дамой без предварительного приема на грудь бутылки портвейна или полбутылки водки, а то и целой (да еще и литровой); даже свой первый сексуальный опыт я приобрел по пьяни, хотя было мне на тот момент неполных пятнадцать лет.

Даже такая простая мысль, что я могу познакомиться с какой-нибудь девушкой (вернее, не познакомиться, а вступить с ней в половую связь, что для меня одно и то же, иначе какое это знакомство…), не выпив перед этим хотя бы стакан сухого вина, до сих пор представляется мне совершенно неприемлемой и абсолютно нереальной. Потом, когда мы с ней, так сказать, притремся, попривыкнем друг к другу, – можно и стрезва; но только потом, да и то нечасто.

Роскошный, облапив девицу за голую талию, осторожно вывел ее к обшарпанному крыльцу ближайшего продовольственного магазина через поток спешащего на работу утреннего народа. Девица не сопротивлялась. Я пошел за ними.

– Пойду ей хотя бы банку джин-тоника куплю. Пусть поправится.

– Скорее, догонится. Тебе, Сергун, в спасатели надо было идти работать, а не в охранники.

– Что там, что здесь, везде начальники – бывшие вояки: устав, инструкции, прочая мудянка… хотя со временем привыкаешь, конечно…

– Как удавленник к веревке. Иди, я ее пока за угол отведу – там людей меньше шарится.

Девица еще раз покачнулась и доверчиво, словно маленький ребенок, протянула мне руку. Я взял ее ладонь и почувствовал, как тяжкая наэлектризованная волна гадкого плотского вожделения прошла через все мое тело и, играя грязной пеной низменных рефлексий и шурша скользким гравием животных начал, плавно откатилась назад, осев где-то в области паха.

Ее кожа, нежная на вид, оказалась наощупь шелковой и упругой. Я где-то читал, что кожный покров человека целиком и полностью состоит из отживших, то есть абсолютно мертвых, утративших биологический статус живого, постоянно осыпающихся с поверхности наших тел, клеток. Следовательно, если вы взрослый человек средней комплекции, то таскаете на себе более двух килограммов (!) мертвой кожи и ежедневно сбрасываете несколько миллиардов ее крошечных фрагментов. Значит, между нами, когда я держу ее руку в своей руке и ощущаю упругую шелковистость ее ладони, возникает эффект “двойного презерватива”, где в роли латекса выступает покрывающий нас с головы до пят наш собственный эпидермис.

Несмотря на сказанное выше, я ловлю себя на мысли, что хотел бы поводить своей облаченной в мертвую кожуру ладонью по ее обтянутой тонкими шортами, обаятельной и молодой, слегка оттопыренной задней части, тоже, в свою очередь, покрытой отжившей свой век чешуей.

Моя рация громко щелкает и в рваном измордованном радиоэфире, заглушая многочисленные помехи, тревожно звучит кодовое словосочетание: “Внимание: двадцать третий на шестом”.

– В хвост заходит, козлина. Значит, пока до нашего поста дойдет, минут десять у нас есть, – подытожил выбежавший из магазина с банкой джин-тоника Роскошный.

– Я встречать его пойду. Ты давай тоже подтягивайся.

– Я сейчас. Только во двор ее отведу. Пусть на лавочке посидит. Нас подождет.

Геннадий Иванович Вернигора, как всегда, опоздал на утреннее построение. Он работал в должности заместителя генерального директора чуть ли не с первого дня основания этого охранного предприятия, предварительно оттрубив свои законные двадцать пять лет в вооруженных силах, из которых уволился в запас, кажется, в звании подполковника.

Я никогда не видел его в военной форме, но даже издалека, даже по походке в нем сразу можно было определить кадрового служаку. Знаете, как бывает – вроде и пиджак на человеке ладный гражданский, и водолазка светло-голубая, и джинсы по последней моде, а все равно – впечатление такое, словно человек этот в офицерскую “парадку” упакован. И дело тут не в какой-то особой строевой осанке или безукоризненной армейской выправке – просто дерево оно и есть дерево, во что его ни одень.

Геннадий Иванович Вернигора к тому же внешне являлся как бы наглядной иллюстрацией своей уникальной фамилии: кряжистый низкорослый мужчина плотного телосложения, похожий на подножие той самой горы, которую необходимо вернуть на прежнее, только ей присущее, место…