Леонид Леонов - Белая ночь

– Потом прикажете вернуться сюда? – взволнованно щупая пряжку ремня, спросил гимназист.

– Дурак, – брезгливо кинул поручик, и ему стало скучно. Гимназист торопливо сбирал вещи с пола – шинель и берестяник, которым снабдили его дома в последнюю дорогу. – Оставьте вещи здесь. Надо же соображать иногда… – резко прибавил Пальчиков и почти в лицо отпихнул его, когда тот послушно кинулся к его руке.

Он все же побежал по улице, этот глупый малый, и в окно видно было, как из подворотни выскочила собачонка и облаяла его, а он, все забыв, с искаженным лицом отбрыкивался от нее ногами.

– Иди со мной, – сказал потом Пальчиков мужику и вышел в дверь первым.

В камере оставался теперь один лишь хлюст в фуражке, которому предстояло пойти в обмен на английского полковника. Нервно и суетливо, как гиена в клетке, он бегал по камере и мучительно искал в самом себе доказательств, что уже сошел с ума.

Прибавлялось солнца в улицах, шумели долгожданные петухи, и стаи галок кружили над ненавистной Пальчикову каланчой. Слегка пророзовев, отплывали дальше в безбрежные степи неба облака. Приступало утро, и у Пальчикова рождалось такое ощущение, точно он захватывает день, ему уже не принадлежащий.

Два квартала Кручинкин бессловесно бежал за поручиком.

– Ты не беги, а то я ровно песик за тобой… – попросил Кручинкин, – не поспеваю!

– Ты издалека? – замедляя шаг, спросил поручик.

– А из села Горы я! – восторженно отозвался тот, радуясь вопросу, как милости: почти затекал от долгого молчания его непоседливый язык. – Из села Горы я, лесишки вокруг… опять же море шибко гремучее. Многие дачники наезжают молоко наше пить, за полагушку гривенник, дарма даем. Приедет – в иголку его проденешь, а к отъезду рожа-то уж как фонарь светится! – Он заглотнул побольше воздуха для дальнейших описаний родных красот. – А то надысь кит в реку-то к нам заплыл, заплыл да и обмелел, обмелел да и обмяк весь, ровно студень на солнышке… Так, веришь ли, два часа мы в него палили, шуму что навели… всех и гагар-то распугали. Всяко били, еле прикончили!..

– Зачем же вы его так? – Пальчиков представил себе, как десять хозяйственных мужичков, подобных Кручинкину, толкутся на спине кита, пластуя и деля дар великого моря.

– А что ж, в трактир, что ль, его весть, раз заплыл? – встрепенулся Кручинкин, и в руках его скользнуло что-то от жаворонка, когда взвивается он над полем. – В киту сало есть, полезно, когда горло заболит, сапоги его тоже любят. Англичана торговали, деньги давали, а мы его на ром да на резиновы сапоги… Гляньте, мол, кит-то каков, первый сорт кит, такая жулябина… на всю Англию вам хватит!

– Продали? – Пальчиков прислушивался, точно к голосу из иного мира, уже покинутого им.

– А то как же… Три дня мы того кита пропивали, а потом колышками щекотаться зачали. У нас это только в радости! На Петров день двенадцать человек положили, а на Казанскую, бог даст, еще того более положим. Англичана всё в аппараты сымали на память… Главное дело, если кровь при пробитии головы вытекает, это хорошо. Ставь его на ноги, и снова годный боец. Вот народ, сказывают, мельчат, а я думаю, как губернию, скажем, на губернию каждогодко напущать, так и народ бы от развития крепше стал…

Уже надоела Пальчикову кручинкинская болтовня.

– Ты ступай… ступай, куда тебе надо, – попробовал он отвязаться от неотвязчивого, но тогда оказалось, что при обыске Флягин отобрал у Кручинкина паспорт и все пропуска с английскими печатями. – Приходи завтра, завтра и получишь… – Но Кручинкин не отставал, дорожа бумагами больше жизни. Впрочем, теперь он следовал за поручиком на достаточном расстоянии.

У окна местной газетенки Пальчиков остановился подвязать шпору, звяканье которой вдруг показалось ему непристойным. Заспанный человек вывешивал в окне новую военную сводку; там сообщалось, что под Нюкшей красные немного потеснили белые части, что отступление носит лишь стратегический характер, что настроение частей остается бодрым и непоколебимым… Она была особенно крупна на этот раз, доза успокоительного вздора. Пальчикова потянуло к дому частного поверенного Фидунова, к себе на квартиру, в одиночество.

Часовой у крыльца отчетливо сделал на караул, но поручику безразлично стало, крепка ли дисциплина в его собственной охране; однако он задержался. Ему никогда не нравилось смуглое, не северное лицо солдата, про которого он знал, что тот был председателем батальонного комитета депутатов в первую революцию.

– Никто не приходил ко мне? – ни к чему спросил он.

– Никак нет, господин поручик, – выпалил солдат, помнивший муштру веселого ротмистра.

– Ты с удовольствием приколол бы меня, – колюче посмеялся поручик. – Но ты обожди, всему свое время.

– Точно так… – как-то не по-военному ответил солдат и смутился.

Мимо спящего Флягина поручик прошел к себе и скинул шинель на спинку стула. В памяти все вертелся навязчивый отрывок из К о р н е в и л ь с к и х к о л о к о л о в. Поковыривая в зубах, поручик подошел к карте, сплошь исколотой флажками, и внимательно осмотрел ее. Под Нюкшей, которая на карте походила на мушиное пятнышко, красные флажки густо выбились клином, и в неуловимой петле их одиноко торчал белый флажок Няндорска. Поручик вытащил белый и вколол на его место красный флажок, самый ближний с запада. Странное облегчение, точно демобилизовался вдруг и волен стал занять любое место в жизни, испытал он тогда: больше не за что стало драться. В ту минуту загудел полевой телефон на столе.

– Да, – сказал поручик, беря трубку, – это я. Не орите, а говорите толком, – заметил он, хотя и понимал, что по ту сторону провода волновалось высокое начальство. – Эвакуация?.. Да у меня уж все готово. Нет, никаких бумаг. Нет, никаких арестованных… – Он откинул трубку, подумал и достал из ящика стола револьвер, подарок штаба, когда еще был командиром Волчьей сотни. Потом он снова взялся за трубку. – …Да, нас прервали, ваше превосходительство! Что? А вы топните на них ножкой, ваше превосходительство! А у вас есть билет на пароход? Бросьте угрозы: и вы не казак, и я не разбойник. Покойной ночи… – Он не дослушал грозного начальственного внушения и бросил трубку.

Кончалась белая ночь; неистовые розовые светопады за окном слепили. Поручик закрыл глаза и мысленно наспех проследил свою жизнь; так листают альбом выцветших фотографий, на которых изображены смешные и старомодные покойники… Как на параде, истекая вышнею благодатью, перед ним проходила империя, и впереди ее почему-то шли мохнатоголовые гренадеры, которых в солнечный день однажды Пальчиков ребенком видел из окна; потом двигались металлической лентой кирасиры, и медные орлы их готовы были лететь и когтить врагов династии и самодержавия… Потом краски посерели, и в серое вмешалась кровь… Раненые ковыляли на обрубках, и убитые шли смеющимися рядами, подмигивая империи, вставшей на костыли. Пальчиков перевернул сразу несколько страниц этого богатого и пышного альбома и на последней, жалкой его странице увидел прапорщика Мишку, Ситникова, Краге и себя.