Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники

Я продолжаю разглагольствовать до тех пор, пока не обнаруживаю посторонний предмет на своем плече. Видимо, моя любовь к прозаикам была понята Томилиным слишком буквально.

– Томилин, милый, ну ты что…

Оказалось, Томилин сидит уже не напротив, а очень даже рядом, обнимает меня рукой за плечи и, щекоча мою шею двухдневной небритостью, ставшей давно частью его образа, бормочет что-то про то, сколько лет мы знаем друг друга, про бросающую вызов женщину, про то, что он, видите ли, ранен женской долей, и про то, что я ему дорога чертой любою…

Надо же! Второй раз меня пытаются соблазнить чужими руками. То есть стихами. Причем оба раза эксплуатируется бессовестным образом моя любовь к Поэту.

Я громко высказываю Томилину свое возмущение. Во-первых, плагиат – это плохо даже в благих целях. Во-вторых, нехорошо пользоваться минутной слабостью пьяной женщины…

Потом пытаюсь отцепить от себя томилинскую заблудшую руку, но безуспешно. А может, я просто не слишком убедительна? Может, не к месту вспомнила стенания подруг насчет моей незадавшейся личной жизни? Зачем-то я позволяю Томилину увлечь себя в сторону дивана и даже опускаюсь с ним на этот диван, а сама тем временем прислушиваюсь к собственным ощущениям. Сначала они молчат. Потом говорят, что все бывает не так. И здесь, и здесь, и здесь – все не так. Даже удивительно, насколько хорошо я помню, как это должно быть…

Пора уже закруглять ситуацию, но Томилин моих увещеваний будто и не слышит. Или просто все привык доводить до конца. Как, например, в случае с алгоритмом.

Тогда я беру двумя пальцами кадык Томилина, сильно сдавливаю и удивляюсь звуку, который раздается из его открытого рта. Но оказывается, что это не Томилин, а телефон.

По законам драматургии звонить должен Ираклий. Но это Ванечка. Он сообщает, что останется ночевать у бабушки.

Я выпроваживаю слабо тянущего ко мне руки Томилина и думаю, что свое предназначение он выполнил: вряд ли кто другой сумел бы так качественно отвлечь меня от мыслей о предстоящей разлуке с Почти-олигархом и одновременно напомнить о главном.

Ночью я ложусь спать в старом летном свитере Ираклия. Рубчики свитера почти стерлись, он приобрел фланелевую мягкость. Наверное, это от слишком частого использования. А ведь мне должно хватить его еще так надолго.

Мне повезло. У меня есть большая любовь, любовь всей жизни. А это, как известно, не каждому дано. У меня растет сын: красивый, умный и здоровый. Я опять работаю в крупнейшем издательстве города, и это тоже можно расценивать как удачу.

Но не поет что-то внутри, ничто ни с чем не рифмуется. С любовью понятно. Я ее ловко пристроила в чужие руки. С работой я провернула другую штуку: дважды вошла в одну и ту же воду. И ничего путного из этого не получилось.

У Ваньки теперь новая забава. Приходим в книжный магазин. Он дефилирует вдоль стеллажей, снимает почти наугад книжки нашего издательства, смотрит выходные данные и победоносно объявляет на весь магазин:

– Мама, опять твоя книга!

Чаще всего это однотипно оформленные томики классики. Иногда – переводная беллетристика. Еще реже – внесерийные проекты.

В книжные магазины я хожу только по острой необходимости: если хочу купить что-то из non-fiction. Захожу и сразу, не оглядываясь по сторонам, опасливо минуя современные беллетризованные биографии великих, которые за версту отдают клубничным экстрактом, пробегаю в нужный угол, туда, где с достоинством стоят томики дневников и мемуаров.

Яркие глянцевые обложки разносортной современной беллетристики только что не хватают за руки, вопя с полок: «Купи меня!» Как дешевые турецкие подделки известных фирм на вещевом рынке. Что там внутри, известно: необметанные швы да торчащие нитки.

В конце концов, если в этой обильной переводной и отечественной пене окажется что-то действительно стоящее – янтарный камушек какой-нибудь, маловероятная бутылка с запечатанным в ней письмом или, на худой конец, куриный бог, – я, рано или поздно, об этом узнаю.

Свои, отечественные идеи книжная индустрия генерирует мало. Новые тенденции возникают, как правило, за океаном, задерживаются в Европе, а потом, значительно ослабевшие, модные во всем мире уже вчера, докатываются до необозримых российских просторов. Тут издатели хором их подхватывают и еще несколько лет перетирают по мере сил и способностей. Выжимают из них все, что можно. А потом глядь – и новые волны докатываются.

Индустрия развлечений. Производим то, что просит рынок: много-много чтива, выпускаемого по принципу сериала, и совсем немножечко чего-нибудь действительно стоящего. В такой пропорции мы и трудимся.

Теперь главная задача издателя – подсадить народ на интеллектуальную доступность. Чтоб читатель купил и еще захотел. Для этого литература не должна случайно как-нибудь оказаться умнее читателя. Она должна ему льстить, снисходить до него, чтобы читатель ни в коем случае не догадался, что его просто разводят на деньги. Массовая литература – как плацебо. Люди думают, что получают что-то в организм, а на самом деле – это иллюзия одна, обман и ничего больше.

Впрочем, и мои сны – тоже одна иллюзия. Подсознание спасительно моделирует то, чего мне так недостает в жизни: мою оставленную Страну. Так же океан Соляриса моделировал клочок земли – родину героя. Эти сны приходят без явной закономерности. Я не знаю, что их провоцирует. В этих снах я брожу по городу, то по одной его улице, то по другой, и вдруг оказывается, что пора улетать, а я еще не всех повидала, и я просыпаюсь с острым, непоправимым чувством потери, и долго еще не могу включиться в обычную жизнь…

Однажды вдруг замечаю, что Ираклий после большого перерыва стал опять звонить часто. Интересно, как реагирует на это Нато? Впрочем, она мудрая восточная женщина. Она будет реагировать на это как надо. И я не собираюсь давать ей повод для ревности.

Сначала это непродолжительные расспросы о детях, о работе, о близких… Потом в наших разговорах образуются паузы. Потом эти паузы становится все длиннее и длиннее. И чем протяженнее они, тем больше нам удается сказать друг другу. Иногда я даже не замечаю, когда мы прекращаем говорить и начинаем молчать.

И так проходит жизнь.

Раньше это называлось «самотек». И на этом самотеке в редакциях издательств или журналов сидел специальный человек. Возможно, ему даже давали талоны на молоко, за вредность. Этого я уже не помню.

Некоторые люди почему-то считают, что знание алфавита дает им право писать стихи и прозу, а не только письма ближайшим родственникам в Урюпинск. Это по меньшей мере странно. Ведь, научившись плавать, человек не становится автоматически океанским лайнером, а освоив пару математических формул, не может претендовать на понимание теории относительности.