Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники

…Через год Сережа восстановился в институте, но теперь уже на заочном. И Костик стал мотаться курьером между Сережей и кафедрой, потому что даже на сессии Сереже выбираться было трудно. И сам Костик тоже поступил на заочное, Сережа натаскал его по нужным предметам…

Поздно вечером, когда, поохав и покряхтев, устраивает на постели свое больное тело Степанида и Леночка, напившись сердечных лекарств, тихо бормочет что-то в своем углу перед дешевой бумажной иконкой и благодарственно трясет седенькой головой, Айдан идет в Сережину комнату, где тот или читает при слабом свете ночника, или уже спит, – и садится за компьютер. Дело движется у нее не быстро: русский письменный оказался еще труднее русского устного, да и навыков скоропечатанья у Айдан нет.

Но что-то ведет ее от страницы к странице. Какая-то тихая внутренняя музыка, чей-то голос, который Айдан иногда принимает за свой собственный.

Когда, два-три часа спустя, Айдан смотрит на будильник, оказывается, что спать ей опять осталось совсем мало. Тогда она с сожалением вздыхает и завершает работу так, как строго учил ее Сережа: «Надо все сохранить. Мама, запомни, надо обязательно все сохранить». И она щелкает левой кнопкой мыши на маленькую дискетку в левом верхнем углу монитора.

…Уже битые двадцать минут Томилин грузит меня разными компьютерными интимностями. Мы опять едем к Айдан. Хорошо, что дорога сама по себе доставляет мне удовольствие, которое никаким техническим занудством не испортить. Томилин собирается установить на Сережин Pentium какие-то штуки, чтобы Сережа мог сам связываться с кафедрой в режиме on-line.

А вот и наши задворки империи. Приехали.

Роль Деда Мороза Томилину определенно нравится. Большой, добродушный, он осторожно ступает по скрипучим половицам, раздает гостинцы: Леночке и Степаниде – пуховые платки и всяческие притирания для больных костей (сам, сидя за своими романами, нажил себе полноценный остеохондроз, поэтому разбирается), Сереже – «компьютерное железо», Ае – бусы из бирюзы. Томилин молодец.

Леночка накрывает на стол, Слезка крутится у нас под ногами, в доме витают нездешние ароматы кавказской кухни: хозяйки уже знают, чем меня можно порадовать. И я радуюсь. Но впадаю в ступор.

Айдан замечает это, истолковывает по-своему и уводит меня в Сережину комнату, в ту, где висит во всю стену старый Саваланов ковер. Айдан смотрит на меня значительно и ласково и напевает тихонько, что «такой этот Томилин добрый, такой хороший и такой симпатичный мужчина», и еще, что она «так рада за меня, так рада»…

А я, прикусывая фиолетовую веточку базилика, только смеюсь в ответ и качаю головой: «Нет, Аечка, нет…» – и опять смеюсь, видя, как удивленно ползут вверх тонкие брови Айдан: «Не-е-ет?»

Веточка базилика нежно хрустит на зубах, а фиолетовые листья, если их размять, оставляют на пальцах чернильный след, такой же как ягоды моей шелковицы, что растет рядом с лестницей, ведущей на Проспект…

Я рассматриваю причудливый, каждый раз как бы другой узор на Савалановом ковре и думаю о том, что «мой выбор» давно сделан, а сама я его сделала или не мною и где-то вообще в другом месте все было решено, – теперь уже не имеет никакого значения…

В конце мая Ираклий приезжает в командировку на два дня, освещать очередное малорезультативное межгосударственное мероприятие.

Звонит из гостиницы и спрашивает, когда можно прийти.

Ванечка сбежал с последнего урока. Еле-еле заставила его пообедать. Сидит, ждет. А я совсем не волнуюсь. Третий раз подмела пол. Пятый раз смахнула пыль с мебели. Перетерла остатки фамильного серебра. Мне есть чем себя занять. Я совсем не волнуюсь. Вот теперь стою, готовлю ужин.

На звонок первым летит Ванечка. Он прилипает к Ираклию, тычется ему в грудь лицом. Я выхожу в кухонном переднике и слегка развожу руками, показывая, что они мокрые. Символически обнимаю Ираклия поверх Ванечки. Мы не виделись… Сколько же мы не виделись?

Несколько секунд мы смотрим друг на друга молча. Сначала мне кажется, что передо мной совсем другой человек. Резкие складки возле рта, морщинки вокруг глаз, лицо худое, обожженное какое-то. И только когда Ираклий знакомым жестом откидывает волосы со лба, две картинки – прошлая и настоящая – наконец-то совмещаются. А когда он начинает говорить, все становится на свои места: изображение и звук совпадают. Судя по короткому облегченному вздоху Ираклия, тот же процесс узнавания меня пережил и он.

Я делаю вид, что не заметила его быстрого взгляда по сторонам. Но никаких, даже относительных следов пребывания в доме мужчины он не находит. Если только не считать его собственной куртки, висящей в прихожей на вешалке.

Потом он под радостные вопли Ванечки разгружает сумку с гостинцами. А я все вожусь на кухне. А потом накрываю на стол. Когда зову садиться, Ираклия нет. Выхожу в прихожую. Он стоит и примеряет собственную куртку. Она ему по-прежнему впору. И вообще, он выглядит так, как тогда, на Проспекте. И я побыстрее отвожу глаза.

Мы долго ужинаем. Потом Ираклий смотрит на часы и говорит, что с этими белыми ночами совсем потерял счет времени. А я говорю, что постелю в маленькой комнате, оставайся. И Ванечка, уже собравшийся было пустить слезу, облегченно вздыхает и заставляет Ираклия еще раз рассказать все истории из нашей до-Ванечкиной жизни.

А потом, вроде не совсем к месту, Ираклий говорит:

– Лучше бы я не видел эту свою куртку. Лучше бы ты ее спрятала или выбросила, наконец.

Далась же ему эта куртка. Висит себе и висит, никому не мешает.

А он опускает лоб в ладони и продолжает, точно сам с собой разговаривает:

– Я знаю одну женщину, у которой в прихожей вот так же… Только не куртка. Да и ты ее знаешь. Помнишь Софико, тетку моего отца? Мы с тобой были у нее однажды. Винтовая лестница в небо. Помнишь?

Еще бы я не помнила. Маленький двор в старом городе, балконы, увитые плющом, железная, серпантином закрученная лестница, и над всем этим невероятное жилье, какая-то надстройка над пятым, последним этажом, скворечник, повисший между землей и небом. А в нем – сухонькая, седая полупрозрачная женщина, которая смотрела не совсем в глаза собеседнику, а немного выше, словно искала глазами небо над его головой.

– …У Софико в прихожей стоят резиновые сапоги. Они стояли там всегда, сколько я себя помнил. Только когда подрос, я заметил, что сапоги эти очень большие, не ее размера, и тетушка если наденет, то просто утонет в них. К тому же я не видел, чтобы она их надевала, даже если шел дождь. Я спросил ее, что это за сапоги. И она ответила, что это сапоги Петра. А больше ничего не сказала. Потом я стал спрашивать отца. И он мне рассказал такую историю.