Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники

…Тетушка Софико с детства была выдумщицей и фантазеркой. Она хотела стать летчицей. Тогда, в середине тридцатых, авиация была в большой моде. В семье про нее говорили: «Наша Софико все время витает в облаках». После войны, в конце сороковых, Софико арестовали. Якобы она состояла в какой-то группе, которая хотела свержения существующего строя. Они там якобы порешили на своих собраниях, что через десять лет после революции власть в стране была узурпирована преступниками. Может, какие-то подобное разговоры тетушка и впрямь вела. Она до сих пор считает, что «ленинские идеи были искажены». Смешно, правда? Не даром же про Софико говорят, что она «витает в облаках».

…Софико отбывала свой срок в Инте, в женском лагере. Каждый день их водили на работу. Тогда они рыли котлован для электростанции.

И вот однажды в колонне мужчин-арестантов, возвращавшихся с рудника, она увидела Петра. На его черном от угольной пыли лице сияли абсолютно синие глаза, и ей показалось, будто она увидела в зеркале отражение своих собственных. И Петр заметил Софико. И два года они ходили и смотрели друг на друга. Иногда им удавалось переброситься записочками. Такой завязался у них роман. Кстати, довольно обычный для тех мест.

Однажды Петр перекинул в колонну Софико резиновые сапоги. Это был роскошный подарок. Практически объяснение в любви. Предложение руки и сердца. Теперь Софико могла рыть свои котлованы и канавы, даже по колено стоя в ледяной жиже.

В пятьдесят третьем сначала освободили Петра. А через две недели – Софико. А через день они поженились. Но еще какое-то время они должны были оставаться в Инте, на поселении. Они сняли узкую, как пенал, комнату в бараке, где жили шахтеры…

…Я сижу и слушаю как завороженная. Это какой-то гипноз, глубокое погружение, из которого у меня уже нет сил вынырнуть. Почему он решил рассказать это именно теперь? Зачем он опять напоминает мне о том, что происходящее со мной все последние годы – не моя жизнь, что моя настоящая жизнь совсем другая?

Ванечка уже давно спит, притулившись к плечу Ираклия. Мы в четыре руки относим его в постель и укладываем. А потом Ираклий продолжает свой рассказ. Он сидит на диване, и рядом с ним еще много свободного места, и вся левая половина моего тела вдруг начинает ныть и чувствовать, как это будет, если я сейчас сяду на диван рядом с Ираклием и прижмусь к нему.

В этот момент он закидывает правую руку на спинку дивана и наклоняет голову к плечу, как бы касаясь щекой кого-то невидимого рядом с ним. И тут я вижу на его руке тонкий, почти уже стертый временем шрам чуть выше запястья. И внутри меня происходит обморок…

Я с трудом перевожу дыхание, заставляю себя не смотреть ни на его руку, ни на него самого, и думаю, что вот только мелодрамы с очередным любовным треугольником нам тут и не хватало, шел бы он уже спать. Или таким образом на него действуют белые ночи, и он просто не знает, что это уже не закат, а восход, и потому сидит и говорит, говорит… Ну да, к этим белым ночам я сама до сих пор не могу привыкнуть… А может быть, своим рассказом он хочет оттянуть момент, когда нам надо будет разойтись по разным комнатам и лечь в разные постели… А потом я уже ни о чем не думаю и только слушаю впрок его голос…

– Вскоре началось время большой амнистии. И первыми отпускали тех, кто сидел за уголовщину. Из Воркуты убийцы, насильники, воры-рецидивисты шли вниз, к Инте, сбиваясь по дороге в стаи и наводя ужас на местное население.

Петра убили, когда он поздно вечером возвращался из шахты после вечерней смены. С него сняли шапку-ушанку и прохудившийся выцветший ватник с темным квадратиком на спине – следом от споротой метки с лагерным номером. Они с Софико прожили вместе меньше полугода.

Софико не плакала. Она вдохнула полную грудь ледяного воздуха Инты и вся как бы изнутри застыла. Даже глаза у нее сделались странно отсутствующими, обращенными на невидимую точку в пространстве.

Еще через год Софико вернулась домой. Седая и вся точно высохшая. И за следующие сорок лет своей жизни она нисколько не изменилась.

В деревянном чемодане, перехваченном старым солдатским ремнем, она привезла резиновые сапоги. Она их называла «сапоги Петра».

После Двадцатого съезда Софико выделили собственное жилье. Ту самую пристройку, скворечник, в который попасть можно только по винтовой железной лестнице. И сапоги Петра навсегда заняли свое место в прихожей под вешалкой.

…Ираклий умолкает. Он молчит ровно столько, сколько нужно, чтобы вернуться в настоящее время. Потом он встает, сжимает и разжимает несколько раз пальцы затекшей правой руки, которая все это время так и лежала на спинке дивана, обнимая кого-то невидимого, и говорит, не глядя на меня:

– Знаешь… Убери мою куртку из прихожей. А то я чувствую себя мертвым. Как будто нет меня. А я ведь живой.

…Четвертый час ночи. Я иду стелить Ираклию в маленькой комнате. Он молчит, курит и смотрит, как я разглаживаю ладонями простыню и надеваю наволочку на подушку.

А потом весь остаток ночи я чувствую, как через щель под дверью тянет дымом от его сигарет.

…Только минут за сорок до будильника я отключаюсь. И когда вдруг открываю глаза, вижу Ираклия, который стоит у меня в ногах. Мы смотрим друг на друга молча, совсем как тогда, в кафе, тринадцать лет назад, когда над нашими головами пролетел самолет и потом через несколько секунд раздался взрыв. «Добро пожаловать в отель „Калифорния“. Такое милое местечко…» А вдруг нас тогда убило? «Это может быть рай, или это может быть ад…» Очень точно в своей неопределенности. А вдруг нет ни меня, ни Ираклия, ни Ванечки… А вся жизнь, что случилась после, – всего лишь игра гаснущего сознания, одно предсмертное виденье на двоих?

Несколько мгновений мы смотрим друг на друга, и тут просыпается Ванечка. Словно отзвук того взрыва разбудил его.

– Уезжаешь, да? Уже пора? – Он стоит на пороге своей комнаты, маленький, заспанный и несчастный.

Пока я готовлю завтрак, он жмется к Ираклию. А тот обнимает его, целует в голову и повторяет как заведенный: «Мой мальчик, ты мой мальчик, мой мальчик…» И еще говорит самые нежные слова на языке, которого Ванечка не понимает. Но я вижу, как от одного звучания этой речи он успокаивается и маленькие горестные складочки разглаживаются на его детском лице.

Ираклий смотрит на меня поверх Ванечкиной головы, и мне кажется, что в этом взгляде сейчас нет ничего, кроме ненависти.

– Пойдем со мной до школы, хорошо? Я сейчас, я быстро. – Ванечка мечется по комнате, собирая портфель. Не может найти тетрадку, и я вижу, что губы у него начинают дрожать.

За пятнадцать минут до обычного выхода он уже готов, сидит на стуле в прихожей и непослушными пальцами шнурует ботинки.