Михаил Сухачев - Дети блокады

– Да что ты? Мы будем делать это вместе.

С того дня, как выяснилось, что из-за чужого пальто ее перепутали с другой женщиной, Александра Алексеевна не находила покоя. Угнетала больничная обстановка, в которой она за все свои 55 лет находилась впервые. Не радовало даже усиленное питание. Казалось противоестественным, что она лежит здесь в прекрасных условиях, ест больше и лучше, чем ее дети. Воображение рисовало картины одну ужаснее другой: ослабевшие Галя и Витя не могут вытащить из комнаты умершую Ольгу. То чудилось, что все они еще живы, но уже настолько беспомощны, что не в состоянии сходить в магазин и отоварить карточки. Становилось жутко от воображаемой картины, как она входит в комнату и видит своих мертвых детей. В утешение она неистово и подолгу молилась.

Несколько раз Александра Алексеевна просила сестру и врача узнать, что с детьми. Потребовала выписать и, чтобы показать, что она совершенно здорова, села на постели, но от сильного головокружения повалилась на бок, ударившись головой о стену. Ей обещали выполнить просьбу, но ни людей, ни времени да и сил для этого пока не хватало.

Однажды она тихо поманила няню и, шепнув: «Сделай божескую милость, сходи по моему адресу», сунула ей кусочек хлеба величиной со спичечную коробку, оставленный от обеда.

– Что ты, Алексеевна! – возмутилась та. – Нешто у меня креста нет или я не мать?! Не вводи в грех. Стыдно тебе! Поползу вечером, как сменюсь!

Но «ползти» не пришлось. Связавшись с жэком, медсестра Таня узнала, что в связи со смертью матери и пропажей сына, ушедшего на ее поиски, сестры Стоговы были взяты на учет жэка, а два дня назад эвакуированы из Ленинграда. Такое извещение Таня решила обсудить с врачом.

– Что значит – пропал мальчик? Может, еще найдется. Стогова сама считалась умершей и три дня жила под чужой фамилией. При ее состоянии сказать о пропаже сына – значит угробить окончательно. И ничего не говорить тоже нельзя: она изведет себя. Пусть пока знает, что дети эвакуированы, – убеждала Таня врача.

Александра Алексеевна слушала медсестру настороженно, словно сердцем чувствуя фальшь.

– Ты, дочка, точно ли все говоришь? Может, успокоить хочешь? Ольга-то была почти при смерти. Скажи правду: я выдюжу. Одну дочку своими руками запеленала в простыню и отвезла на Волковское кладбище, царствие ей небесное.

– Честное слово, поверьте, все они живы! Хотите, справку из жэка об их эвакуации принесу? – Таня говорила с таким убеждением, что Стогова успокоилась.

Хорошая весть помогла не хуже лекарств и питания. Александра Алексеевна стала более общительной. Теперь она не настаивала на выписке, но просила дать ей посильную работу: зашивать, штопать. Врач разрешила сворачивать стираные бинты, а их было много – целые горы. Стогова оказалась хорошей помощницей медсестрам. Таня в знак благодарности писала письма ее детям на фронт.

Когда через десять дней стали формировать очередную партию больных для отправки на Большую землю, Стогова согласилась поехать.

– Теперь мне в Ленинграде делать нечего. Надо семью искать.

Сходить домой у нее еще не было сил, и потому она с радостью согласилась, когда Таня предложила свои услуги. Медсестра чувствовала угрызения совести за то, что скрыла правду о Викторе, и решила узнать, не объявился ли он.

– Мне ничего из дома не надо. Да и брать-то нечего – сама увидишь, – сказала, провожая Таню, Александра Алексеевна. – Только документы – они в шкатулке на окне – да письма с фронта от детей.

Жизнь Витьки вошла в светлую полосу. Он часто бывал в институте и стал там своим человеком. Вера Георгиевна, оказывается, как и ее муж, тоже была профессором, и Витьке стало нравиться, когда о нем говорили: «Это мальчик профессора Бруснецовой».

Постепенно у него даже определился круг обязанностей. После завтрака в столовой он надевал самый маленький белый халат и отправлялся в приемное отделение помогать сортировать и разносить по палатам письма раненым. Иногда он их вслух читал тем, кто не мог этого делать сам. Однажды из конверта вместе с письмом Виктор достал вырезку из фронтовой газеты с фотографией своего сверстника, одетого в красноармейскую форму и с перекинутым через плечо автоматом ППШ.

«Сын полка» – называлась статья, а дальше шло описание подвига героя: он на санях вывез из тыла противника раненого разведчика. И в конце – поздравления однополчан в связи с награждением Александра Семенова медалью «За боевые заслуги».

– Гляди, Санька-то наш – герой! – восторгался красноармеец с забинтованными кистями рук, которому Виктор читал письмо. – Уже медаль получил! Не успеешь оглянуться – и орден оттяпает. Молодчага! – Боец радовался и не видел, как его радость больно отражается на Витькином лице. – Надо же, пришел к нам во взвод заморышем, ни отца, ни матери, голодный, холодный. А сейчас вона каким молодцом выглядит! – не унимался раненый.

– У меня тоже ни отца, ни матери нет… – тихо сказал Витька. – Я бы тоже хотел во взвод попасть.

– Ну?! А говорят, ты сын профессорши.

– Не, это она меня взяла пока.

– Это все равно. Нельзя тебе.

«Вот пока буду у Веры Георгиевны, фронта мне не видать, – подумал Виктор, – надо уходить».

Он наметил, что уйдет 12 марта. Этот день был выбран не случайно. По четвергам врачебная комиссия выписывала поправившихся раненых, и Витька рассчитывал, что вместе с ними удастся незаметно уехать из города.

Но накануне почти весь день не утихала канонада. Снаряды рвались по всему городу. Угодил один и в окно второго этажа института. Никого не убило, да и раненых было четверо, но среди них оказалась Вера Георгиевна. Осколок попал в спину, пробил ребро и застрял в легком. Ее прооперировали. Хирург сказал, что рана неопасная, но организм ослабший, все может быть.

Несмотря на твердое решение, Виктор подумал, что сейчас уйти будет нечестно, тем более что, даже страдая от раны, она спрашивала его, как спал, что ел, уговаривала спускаться в бомбоубежище при артобстрелах и налетах. Витька утешал себя тем, что начавшаяся весна сулила скорое потепление и отправляться на фронт тогда будет лучше, чем в стужу, так надоевшую за зиму.

В начале апреля Вера Георгиевна уже потихоньку ходила по коридору, держась за стену, и теперь оставались какие-то считаные дни до ее возвращения домой.

Но ушел Виктор даже раньше, чем предполагал. Однажды Вера Георгиевна, когда он сел на табурет перед ее постелью, сказала:

– Витя, в начале марта началась усиленная эвакуация населения из города. Мне говорят, что я не имею морального права задерживать тебя здесь. Это, конечно, правильно, хотя и грустно расставаться с тобой. Я уже привыкла к тебе, как к своему сыну. Ты поедешь к моим, в Свердловск. Согласен?