Сергей Григорьев - Александр Суворов

Суворов взял месячный отпуск из армии для поездки в Москву с намерением жениться, чем и была обоснована просьба об отпуске. В ноябре он выехал в Москву. Раз все там слажено до мелочей, генерал считал, что месячного отпуска вдосталь хватит и на дорогу туда и обратно, и на само дело.

В Москве все незамысловатые загадки отца быстро разгадались. Первым делом отец повез ему показывать поновлённый дом в Елохове. Там их встретила высокая, статная пожилая женщина с синими, как яхонт, глазами.

– Вот твоя посажёная мать. Узнаёшь Прасковью Тимофеевну?

Суворов, досадуя на себя, внезапно оробел.

– Немудрено и не узнать! Почитай, двадцать годков не видались. Забыл? Ну, вспомни же, как яблоко по столу покатил… – говорила Головина, мерцая синими глазами.

По этому чудесному мерцанию Суворов всё вдруг вспомнил: и старый уютный головинский дом близ Влахернской, приткнутый к новому, пустому дворцу, и историю кота Ваньки, и пытку за обедом, и жаркие покои боярыни, где расхаживал, щелкая клювом, ручной журавль, павлин распускал свой сказочно великолепный хвост, гусляр настраивал струны… И только-только веселые и нарядные девушки, все в лентах, собрались величать гостей, как в покои вошел с зажженным канделябром в руке важный дворецкий и возгласил: «Барин просит Александра Васильевича Суворова-сына к себе…»

Суворов кинулся к посажёной матери. Она тотчас обняла его, как малого ребенка, и принялась целовать в глаза, щеки, прижала к груди.

В глазах Прасковьи Тимофеевны блеснули слезы.

– Ну вот, ну вот, узнал-таки старую «птичницу»! Меня теперь так вся Москва честит: только тем и занимаюсь, что всем гнезда вью, устраиваю, учу птенчиков выводить. Ведь я давно вдовею: Василий-то Васильевич волею Божией помре… Ну, пойдем, погляди, какое я тебе гнездо свила.

Она повела Суворова по комнатам, взяв за руку, как ребенка. Василий Иванович следовал за ней, счастливо улыбаясь.

Все покои были натоплены, но на окнах не виднелось слезливых потоков, и в воздухе не было запаха холодной гари, какой всегда бывает, если пустой дом истопили лишь только к приезду хозяина.

– Ну что, нравится? – спрашивала Суворова посажёная мать.

– Да… Уж очень много всего…

Головина рассмеялась:

– Тебе всего много, а невесте мало покажется.

– Кому, матушка, кто она?

– Не сказал Василий Иванович? – попрекнула отца посажёная мать. – Ну, ин так, будем в загадки играть. Приезжай завтра с отцом в мой «птичник». Так и быть, покажу тебе невесту. Вот и смотрины будут…

На другой день Суворовы приехали в усадьбу Головиной над Яузой. Дом Головиной стоял на откосе реки, в большом, десятин [116]на двадцать, саду. Чернели среди сугробов стволы старых яблонь. Подстриженные кусты жимолости окаймляли дорожки. Выше стеклянно стучали оледенелыми ветвями березы. Двухэтажный дом, весь в лепных завитках, был весел и наряден. В саду всюду порхали, чирикая и посвистывая, снегири, чижики, синицы и воробьи. Из голубятни, поднятой от кошек высоко на одном столбе, высыпали на приполок разномастные голуби и на солнцепеке ворковали по-весеннему. Стая галок на белых березах напоминала крупную черную листву. Белобокая сорока восторженно застрекотала, извещая о появлении гостей, и, перелетывая с куста на куст, проводила Суворовых до самого крыльца.

«Птичница» ждала гостей. Василий Иванович церемонно поцеловал ей руку. Александра она, как вчера, расцеловала и, взяв за руку, повела:

– Идем, я покажу тебе твою птицу. Да не упирайся, чего ты?

– Вы очень быстро идете, – пожаловался Суворов.

– Поди-ка! – удивилась хозяйка.

Она вела его какими-то темными переходами и внезапно распахнула дверь. Оттуда хлынул разноголосый птичий гам. Посажёная мать потянула Александра за руку, остановилась:

– Раскрой очи. Смотри, да не ослепни…

Александр послушно открыл глаза. Перед ним стояла, улыбаясь, высокая девушка. Русая коса, перекинутая на грудь через плечо, тяжело свисала до пояса. Девушка от смущения зарделась. У нее были глубокие и темные глаза. Видимо, она не знала о встрече. Обе руки у нее были заняты. Она зачерпнула перед внезапным появлением гостей из кадушки пригоршню воды и поила из лодочки своих маленьких рук египетского голубка. Другой голубок сидел у девушки на плече и старался выклевать камушек из серьги. Девушка разжала руки, вода пролилась на пол, голуби испуганно вспорхнули.

– Остолбенели оба! – сердито молвила Головина. – Да хоть поклонитесь друг другу!

Девушка низко, по-старинному, поклонилась. Александр ответил таким же поклоном.

Девушка рассмеялась глубоким бархатным смехом, и Суворов поймал себя на том, что готов сейчас выкинуть что-нибудь забавное, чтобы вызвать еще раз ее смех.

Птицы перелетали в высоком вольере перед стеклянной стеной, защищенной частой рыбачьей сетью и обвитой изумрудным на просвет диким виноградом. Где-то заливались серебряным колокольчиком канарейки; раздувая хохол, верещал какаду, качаясь на огромном листе раскидистой пальмы. А рядом с этой великолепной пальмой поднималась из зеленой кадки стройная елочка, и на ее вершине какая-то невзрачная русская птичка неведомой породы неустанно повторяла коротенькую руладу.

Дело порешили быстро. 10 декабря был сговор, 18-го генерал-майор Суворов был помолвлен с княжной Варварой Ивановной Прозоровской, дочерью отставного генерал-аншефа. 22 декабря было обручение, а 16 января играли свадьбу.

Все время до свадьбы Александр Васильевич прожил в тихом, почти умиленном состоянии. Был необычайно серьезен. Даже походка его стала более плавной, как будто он неосторожным, резким движением боялся расплескать свое чувство. Все обычаи и обряды, сопряженные с браком, он исполнял с такой серьезностью, что окружающие невольно улыбались. Как-то ненароком Василий Иванович подглядел, как сын смотрится в зеркало, изучая свое лицо. Старик отошел на цыпочках и, улучив минутку, решил в последний раз поговорить с Александром. Дело еще стояло на той черте, когда и жених мог, не пороча девушку, отказаться, и невеста – указать «от ворот поворот», не срамя жениха.

– Что-то ты, сынок, стал очень задумчив, – начал Василий Иванович. – Мальчишник, что ли, устроить? Погуляй напоследях.

– Зачем людей смешить, батюшка! Я не мальчишка. Я не о том думаю.

– Правду сказать, молода она для тебя.

– Зачем молода? Засиделась в девках. Молодой майор ее не возьмет.

– Красавица…

– А что же? И я не урод.

– Верно: «молод, да смород, а и стар, да бáсок» [117]. Больше пяти тысяч в приданое кроме рухляди из старика не выжать. Разорились они.

– Зато мы, батюшка, богаты…

– Кабы не стала транжирить. Покупать она любит. Вещи любит.

– Всё в дом, а не из дома…