Иван Василенко - Артёмка (сборник)

И понимаешь, как пропоет это «ха-ха», так аж стекла в парадных зазвенят. Тут из окон повысовывались головы. Смотрят люди и удивляются такому голосищу. Человек вытер длинные, как у китайцев, усы и сказал: «Теперь прочту вам, граждане, «Зайцы». А «Зайцы» – это такая сказка для взрослых, я ее в чтеце-декламаторе читал и наизусть запомнил. Ты не слыхал? Это про то, как зайцы просили у своего воеводы-медведя капусты, а тот их послал в пустой огород. Читает человек эту сказку, а меня так и подмывает вмешаться. А как сделал он страшную рожу да как зарычал медвежьим голосом:

я не выдержал, вскочил и жалобно, так, по-заячьи, ответил:

Человек повернул ко мне лицо – и слова сказать не может. Только смотрит да удивляется. А я опять сел на скамейку и застучал молотком.

Со всех этажей полетели керенки. Человек собрал их, подсчитал, немножко сунул себе в карман, а остальные на ладони протянул мне. «Что ты! – говорю ему. – Не надо!» Он пожал плечом и пошел со двора. И, понимаешь, будто веревкой потянул меня за собой. Я обточил каблуки и бросил штиблеты кухарке в окно, а сам скорей на улицу. Догнал, когда он заворачивал уже за угол. «Знаешь что? – сказал я ему. – Давай ходить вместе. Я все на свете стихи знаю». А он мне: «Дурак! Я ж пильщик». – «Ну и что ж, что пильщик! Ты – пильщик, я сапожник. Вот и ладно будет». Он подумал и протянул мне руку. «Труба», говорит. «Какая труба?» – спрашиваю. «Фамилия моя, – говорит, – Труба. А зовут Матвей. Ясно?» – «Ну, – говорю, – ясно».

С тех пор и не расстаемся.

Он с топором ходит да с пилой, я – с шилом да железной лапкой. Зайдем во двор и работаем, каждый по своей специальности. А нету работы, станем один против другого и представляем. Он – Отелло, я – Яго; он – Несчастливцева, я Аркашку…

– Да кто ж он такой? – удивился я.

– А никто, – добродушно ответил Артемка. – Пильщик, и все. Только тоже к театру желание имеет. Ну, прямо как болезнь его точит. А толку что! Сколько ни ходил по театрам, сколько ни просился в актеры, никто внимания не обращает. «Тебе, – говорят, – только жирафа изображать». Оба мы одним лыком шиты. – Он усмехнулся. – Ну, а все-таки в театр мы попали. Хоть на короткое время, а попали. Как смазал Керенский пятки и в Харькове образовалась советская власть, мы с Трубой сочинили заявление и прямо в Совет депутатов. За столом там сидел один слесарь с паровозостроительного, Крутоверцев. «Как же, – говорит, – я вас знаю. Вы и в наш двор заходили. Дело доброе. Сейчас я вам мандат выпишу. Берите дом купца Мандрыкина и открывайте клуб кустарей. Постройте сцену и все прочее». Тут и Труба повеселел. «Вот это, – говорит, – власть! Есть-таки правда на свете!»

Собрали мы часовщиков, портных, лудильщиков и собственными руками переделали купеческие хоромы в клуб. Тем временем товарищ Крутоверцев подыскал нам режиссера, хорошего такого старикана. Короче, завелся у нас свой театр. Поначалу приготовили мы Бедность не порок». Я – в роли Любима Торцова, Труба Гордей Торцов. И только разослали пригласительные билеты – на тебе: немцы! Будь они прокляты! Еле ноги унесли мы из Харькова.

С тех пор и блуждаем. То на гайдамаков, как сегодня, наткнемся, то на казаков. Потеряли топор, пилу махновцы отняли, мой сапожный инструмент в Харькове остался. Так и мыкаемся…

Небо на востоке уже позеленело, когда Артемка кончил свой рассказ.

Теперь я видел своего друга ясно. Да, изменился он. И не в том была главная перемена, что вытянулся, что над губами появился пушок, а в новом выражении лица. Говорит, смеется, а все будто прислушивается к чему-то, будто все чего-то ждет.

– Куда ж вы теперь? – спросил я. Артемка махнул рукой на север.

– Я б уже давно там был, да разве с ним проскочишь незаметно!

Он сурово оглядел своего спутника, но не выдержал и усмехнулся:

– Видишь, какая верста!

Когда Артемка рассказывал о своих приключениях у гимназистов, я все время думал, что за человек с корзиной, по имени Дмитрий Дмитриевич, прятал у него в будке нелегальные книжки. Уж очень, по описанию Артемки, похож он на нашего командира, на товарища Дмитрия. Теперь я спросил:

– А не помнишь, как была фамилия того человека с корзиной? Дмитрия Дмитриевича?

– Попов, – без затруднения ответил Артемка. – А что?

– Попов! – воскликнул я. – Ну, так это командир нашего отряда.

– Да неужто? – обрадовался Артемка. – Вот бы повидать его!

– Что ж повидать! Вам бы совсем в наш отряд зачислиться. Как ты насчет этого?

– Я?.. Господи!.. – всплеснул Артемка руками. – Да хоть сию минуту!

Он наклонился к Трубе и затормошил его:

– Вставай! Будет тебе спать. Пошли!.. Я на часок отлучился, узнал, в каком направлении ушли из балки гайдамаки, и опять вернулся в рощу.

Через несколько минут мы уже шагали по степи. Взошло солнце, и вся степь, окропленная росой, так и заискрилась, так и зазвенела от пения птиц, пересвистывания сусликов, скрипа сверчков. Мы шли веселые, и нам даже не хотелось спать, хотя всю ночь мы с Артемкой за разговорами глаз не сомкнули.

Впереди шагал Труба. Решение Артемки вступить в отряд он выслушал молча, хмыкнул и перекинул через плечо тощий мешок с сухарями. Так, молча, и шел. Но вид ожившей под солнцем степи затронул в нем какие-то чувства. Он вдруг подогнул ноги, а руки с опущенными вниз кистями поднял до уровня плеч и, сделавшись похожим на суслика, когда тот стоит на задних лапках и перекликается со своими товарищами, свистнул. Ему тотчас ответил настоящий суслик, за ним – другой, за другим – третий. Труба хитровато подмигнул:

– Вот как я их обдурил!

И, довольный, зашагал дальше. Он то звенел жаворонком, то плакал чибисом, то скрипел кузнечиком, пока вдали не показались двое всадников с винтовками. Тут Труба охнул и присел за копной.

«Неужели казаки?» – подумал я. Но всмотрелся и узнал наших. Впереди ехал богатырь Дукачев, шахтер с Чистяковского рудника. Издали он казался скачущим монументом. Другой всадник все время взмахивал руками, будто хотел оторваться от седла и полететь впереди лошади. Конечно, это был Ванюшка Брындин, коротконогий весельчак из деревни Тузловки. Всадники доскакали и круто остановили лошадей.

– Ты где пропадал? – сердито крикнул Дукачев. С широкого и такого темного лица, будто с него до сих пор не сошла угольная пыль, смотрели строгие серые глаза, но я отлично понимал, что Дукачев делает только вид, будто сердится.