Лорен Эстелман - Доктор Джекил и мистер Холмс

Прорыв был достигнут приблизительно два года назад. Некий белый порошок – он останется неназванным, – будучи смешанным с раствором, верность которого я определил уже давно, оказал искомый мною каталитический эффект. Я выпил его, достигнув результатов, свидетелями которых вы только что были, правда в обратном порядке. Я подробно описал свои первые впечатления под воздействием препарата, адресовав сию исповедь Аттерсону. Она, кстати, так и лежит незаконченной вон на том столе. Жаль, что я не могу передать словами хотя бы часть той свободы, что испытал в своем новом «я». Создание, которое мне суждено было наречь Эдвардом Хайдом, оказалось молодым и совершенно не обремененным оковами совести. В отличие от всех нас, Хайд был совершенным существом, в том смысле, что порочность его была чистой и неподдельной. Лицемерие было неведомо этому человеку, ибо самые омерзительные мысли явственно читались на его лице. Этим-то и объяснялось абсолютно безосновательное, казалось бы, отвращение, охватывавшее каждого, кто с ним встречался.

Мне тягостно признаваться, что на этом мои эксперименты и остановились. Искушение обратить эту свободу себе на пользу было слишком велико, и вот однажды – после постыдного эпизода, когда Джекил был вынужден выплатить компенсацию родным девочки за причиненный ей Хайдом вред и я наделил его независимостью посредством личного банковского счета и жилья в Сохо, – я предал свое тело и душу двойной жизни. Днем Генри Джекил посвящал себя улучшению человечества, а ночью Эдвард Хайд делал все возможное, чтобы это добро уничтожить. Какое-то время мы уравновешивали друг друга.

Первый тревожный сигнал я получил несколько месяцев спустя, когда мое другое «я» вдруг появилось без всякой помощи препарата. Я заснул как Генри Джекил, а проснулся как Эдвард Хайд. Чтобы вернуться в нормальное состояние, мне тогда понадобилась двойная порция порошка.

Подобное развитие событий было пугающим, ибо означало, что личность Хайда начинает доминировать над личностью Джекила. Если пустить все на самотек, рассудил я, то лишь вопрос времени, когда Хайд превратится в естественную личность, низведя Джекила до отклонения. Теоретически могло дойти и до того, что пожилой и уважаемый доктор и вовсе перестанет существовать. Я подготовился к худшему и составил завещание – которое привело Аттерсона в такой ужас и в конечном счете вовлекло и вас в это дело, – специально оговорив, что в случае смерти или исчезновения доктора Джекила вся его собственность переходит в руки его доброго друга мистера Хайда. Это лишь свидетельство моего эгоизма, ведь я опасался бросить свое второе «я» на произвол судьбы, без средств и крыши над головой.

Одновременно я предпринял меры, чтобы худшее все-таки не произошло, на протяжении двух месяцев воздерживаясь от употребления своего дьявольского зелья. Будь я сильнее, я уничтожил бы все свои записи, выбросил химикаты и сегодня был бы счастливейшим человеком в мире. Однако я оказался достаточно глуп и достаточно слаб, чтобы полагать, будто шестидесяти дней воздержания окажется достаточно для искоренения ползучего эффекта, и вновь поддался искушению.

Тут Джекила пробила неистовая дрожь, и он спрятал лицо в руках. Было мучительно очевидно, что он дошел до предела своих сил. Впрочем, через некоторое время доктор с видимым усилием придал себе решимости и опустил руки. Он смотрел на пламя, и оно отбрасывало на его истощенные черты мерцающее красное зарево.

– Эдвард Хайд, вновь появившийся после двухмесячного заключения, оказался вовсе не тем же самым испорченным, но любящим повеселиться парнем, каковым был до того, – продолжил Джекил. – Он сделался диким, совершенно необузданным. И если прежде он терпел Джекила как укрытие и место отдыха, куда мог удалиться после фривольной ночи, то теперь его переполняла ненависть к человеку, которого он считал своим тюремщиком, а также ко всему слою общества, что тот олицетворял. Единственной целью Хайда стала месть. Физически он не мог причинить вред Джекилу, не навредив при этом и себе, но он мог нанести ответный удар иным способом. Если слабость Хайда заключалась в потворстве собственным слабостям, то для Джекила средоточием была совесть. Хайд знал, что его собственная невоздержанность была источником великого беспокойства для его другого «я». И можно ли было дать волю своей мести лучше, нежели совершить деяние столь омерзительное, что доктор уже никогда не сможет держаться прямо? Понимаете, мне известны его мотивы, потому что, хотя Джекил и Хайд и были двумя явственно разными личностями, они все же разделяли одну память.

Когда сэр Дэнверс Кэрью, для которого Эдвард Хайд был полнейшим незнакомцем, случайно повстречал его на прогулке, приподнял шляпу и вежливо спросил, как ему пройти в какой-то ресторан, мое другое «я» увидело в этом благоприятную возможность для себя и тут же ухватилось за нее. В ту роковую ночь любой заговоривший с Хайдом был обречен – столь велик оказался его гнев на все человечество, – однако один лишь вид этого пожилого интеллигентного джентльмена и та вежливость, с которой он изъяснялся, словно бы и не замечая убожества своего случайного знакомого, возбудили ярость Хайда до крайней степени. Он впал в безумство, – однако я избавлю вас от подробностей, поскольку они и без того слишком живо были описаны в газетах на следующий день. Достаточно сказать, что у сэра Дэнверса не имелось ни малейшего шанса и что жизнь его была словно солома под ногами безумца.

Что же испытывал Хайд после совершения преступления? Естественно, отнюдь не угрызения совести. Его охватила страшная паника. Он огляделся по сторонам и, убедившись, что на дорожке никого, кроме него и мертвеца, нет, поспешно ретировался в Сохо, где сжег все документы, связывавшие его с Джекилом, и оттуда бросился по этому адресу, дабы скрыться в теле того, кто был выше подозрений.

Его месть была абсолютной, хотя и самоубийственной, ибо Джекил после первого же приступа вины отказался от двойной жизни. Я символично сломал каблуком ключ, с помощью которого Хайд имел обыкновение входить в лабораторную секцию дома, а затем сообщил Аттерсону – после того, как передал ему прощальную записку, подделав на ней почерк Хайда, – что меня уже ничего более не связывает с этим типом. Сразу после этого я начал активно действовать, чтобы хоть отчасти компенсировать темное существование Хайда. Впервые за несколько лет я вновь вернулся к врачебной практике, в основном занимаясь лечением на благотворительных началах. Я анонимно пожертвовал тысячи фунтов на реконструкцию трех крупнейших лондонских больниц. Кроме того, я постарался возродить связи личного характера, и в первую очередь старую дружбу с Гесте Лэньоном, покончив тем самым с долгой ссорой, которая десять лет назад достигла такой степени, что мы даже перестали разговаривать. Каждый миг моего бодрствования был посвящен улучшению моего собственного клочка мира – падение, признаю, после всех этих юношеских идеалов о поднятии человечества на новый уровень, но все же путь более реалистичный и с более осязаемыми результатами. Это было все, что я мог делать, чтобы искупить преступление, за которое, как теперь знаю, искупления не существует. На протяжении трех месяцев я был вполне доволен собой.