Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл

Снова бегу с депешей к моему Кимбаку. А он опять:

– Все ясно. Ваш компаньон говорит, что согласен дать ровно половину, но с условием, что получит тысячу обратно. Это значит: если я, к примеру, дам десять, то он должен был бы дать пять; но ему хочется оттянуть одну тысячу. Получится, значит, что я даю десять, а он – только четыре. Неглуп, что и говорить! Он хочет меня обдурить с головы до пят. Но я, знаете ли, купец и в делах кое-что понимаю. Я лучше дам ему вдвое больше того, что дает он, да еще накину тысячу. Иначе говоря, если он даст три – дам семь, даст четыре – дам девять, даст пять – дам одиннадцать. Раскусили? Так вот, – говорит, – идите сейчас же и дайте ему «строчную», чтоб он не тянул и пусть тоже ответит вам «строчной» о встрече, и дело с концом!

Бегу, даю своему Ошеру «строчную» депешу:

«Даст три – кладет семь. Даст четыре – кладет девять, даст пять – кладет одиннадцать. Не тянуть длинную скамейку. Строчите выехаем».

В ответ получаю «строчную» депешу – всего два слова:

«Выехаем. Выехайте».

Когда прибывает такая важная депеша? Конечно, ночью. И ты сама должна понять, что спать в эту ночь я уже больше не мог. Стал рассчитывать, сколько, примерно, наберется на мою долю, если, скажем, всевышний поможет, и я сосватаю весь список, который Лейбе Лебельский потерял? Что тут, в сущности, невозможного, если бог захочет? Я твердо решил: как только, с божьей помощью, проведу это дело, заключить с Ошером постоянный союз. Человек он, судя по всему, предприимчивый, да и везет ему здорово. И, разумеется, Лейбе Лебельский тоже не будет обойден. Что я могу иметь против него? Он тоже бедняк, обремененный семьей…

Еле дождался утра, помолился и пошел к моим Кимбакам – депешу показывать. Те сразу велели подать кофе со сдобными булочками, и было решено, что в тот же день мы вчетвером выезжаем в Жмеринку. Но для того чтобы Ямполю не показалось подозрительным, чего это мы едем вчетвером, мы устроили так: я выезжаю с поездом, который уходит раньше, а они – позже. А до их приезда я в Жмеринке присмотрю для них гостиницу получше и закажу приличный ужин.

Так оно и было. Приехал я в Жмеринку раньше всех, остановился в лучшей гостинице, собственно единственной в Жмеринке, под названием «Одесская гостиница». Познакомился первым долгом с хозяйкой, – очень славная женщина, гостеприимная такая. Спрашиваю:

– Что у вас можно покушать?

– А чего бы вы хотели?

– Рыба у вас есть?

– Можно купить.

– Ну, а бульон?

– Можно и бульон сварить.

– С чем? С лапшой или с рисом?

– Хотя бы с клецками.

– Ну, а скажем, к примеру, жареные утки?

– За деньги, – говорит, – можно и уток достать…

– Ну, а пить? – спрашиваю.

– А что вы пьете?

– Пиво есть?

– Почему нет?

– А вино?

– Были бы денежки!

– Так вот, – говорю я, – потрудитесь, дорогая моя, готовьте ужин не больше, не меньше, как на восемь персон.

– Откуда взялось восемь персон? – отвечает она. – Ведь вы только один?

– Странная женщина! – говорю я. – Какое вам дело? Вам говорят восемь, значит, – восемь.

Во время нашего разговора входит мой компаньон, реб Ошер то есть, бросается ко мне на шею и начинает целовать меня и обнимать, как родной отец:

– Чуяло мое сердце, – говорит он, – что найду вас здесь, в «Одесской гостинице»! Тут есть что перекусить?

– Только что, – отвечаю, – я заказал хозяйке ужин на восемь персон.

– При чем тут ужин? – говорит он. – Ужин – ужином, но пока обе стороны выберутся и приедут, мы вовсе не обязаны поститься. Вы тут, я вижу, свой человек. Прикажите накрывать на стол, пусть нам подадут водочки и чего-нибудь мясного на закуску. Кушать хочется, – говорит, – до полусмерти!

И, не ожидая долго, реб Ошер направляется на кухню руки мыть, знакомится с хозяйкой, велит подавать, что можно, и мы садимся честь-честью за стол, а реб Ошер, закусывая, рассказывает чудеса, как он стену пробивал, в лепешку расшибался, пока, наконец, ему удалось уломать своего аристократа дать эти три тысячи.

– Как это, – говорю я, – три тысячи? Ведь речь шла о четырех и не меньше?

– Разрешите, – отвечает он, – реб Менахем-Мендл! Я знаю, что делаю. Меня зовут реб Ошер! Надо вам знать, – говорит он, – что мой Ташрац вовсе ничего давать не хотел, потому что он знатного происхождения, а жена еще больше родовита. Он, говорит, если бы хотел породниться с кем попало, так ему бы еще доплатили. Словом, я достаточно потрудился, горы ворочал, и еле-еле с грехом пополам уговорил его дать по крайней мере две тысячи.

– Что значит, – говорю, – две тысячи? Ведь вы же только что говорили – три тысячи!

– Разрешите! – снова отвечает он. – Реб-Менахем-Мендл, я сват более опытный, чем вы, и зовут меня реб Ошер! Пускай стороны съедутся, пускай жених с невестой свидятся, тогда все будет в порядке. Из-за какой-нибудь несчастной тысячи у меня сватовство не расстраивается! Меня, понимаете ли, зовут реб Ошер! Есть, правда, одна заковыка, которая меня тревожит…

– А именно? – спрашиваю. – Что вас тревожит?

– Меня тревожит призыв. Я уверил своего Ташраца, что хотя у вашего Мойше-Нисла совсем молодое дитя, кровь с молоком, но призыва он не боится… Сказал даже, что он уже покончил с призывом…

– Что вы такое болтаете, реб Ошер? – спрашиваю я своего компаньона. Какой такой призыв? Откуда?

А он опять:

– Разрешите, реб Менахем-Мендл! Меня зовут реб Ошер!..

– Вы можете, – отвечаю я, – восемнадцать раз называться реб Ошер, и все же я не понимаю, о чем вы говорите! Что это вы лопочете: «Призыв – шмизыв…» Откуда у моего Мойше-Нисла взялся призыв? Женщины, по-вашему, тоже отбывают воинскую повинность?

– Что значит женщины? – говорит мне Ошер. – А где же сын вашего Мойше-Нисла?

– Откуда, – отвечаю, – у Мойше-Нисла возьмется сын, когда всего-то-навсего у него одна-единственная дочь? Од-на-един-ствен-ная!

– Значит, – говорит он, – выходит, что и у вас девица? Позвольте, но ведь мы же говорили о женихе!

– Конечно, о женихе! Но я иначе и не думал, что женихова сторона – это вы!

– Из чего следует, – говорит он, – что женихова сторона – это я?

– А из чего следует, – отвечаю я, – что женихова сторона – это я?

– Почему вы не предупредили меня, что у вас девица?

– Ну, а вы предупредили меня, что у вас девица?

Тут он рассердился и говорит:

– Знаете, что я вам скажу, Менахем-Мендл? Вы такой же сват, как я раввин!

– А из вас, – отвечаю, – такой же сват, как из меня раввинша!

Слово за слово… Он мне: «Растяпа!» Я ему: «Лгун!» Он мне: «Рохля!» А я ему: «Обжора!» Он мне: «Менахем-Мендл!» Я ему: «Пьянчуга!» Это его, конечно, задело, он мне – пощечину, а я его – за бороду… Скандал, упаси бог!

Понимаешь? Столько расходов, и времени, и трудов… А позор-то какой! Все местечко сбежалось полюбоваться на сватов-ловкачей, которые сосватали двух девиц! Но Ошер этот самый – черт бы его побрал! – сразу же исчез, меня оставил одного рассчитываться с хозяйкой за ужин, который я заказал на восемь персон. Счастье, что мне удалось улизнуть вовремя, до того как родители обеих невест приехали в Жмеринку. Что там творилось с ними, я не знаю. Но представляю себе. Так вот, поди будь пророком, знай, что этот сват, – провались он сквозь землю! – такая пустельга, черт бы его побрал! Такая ветряная мельница! Говорит, разъезжает, носится, дает депеши, а в конце концов? Обе девицы! Раз навсегда, дорогая моя, не везет, хоть живым в воду! И потому что я очень пришиблен, я пишу на сей раз кратко. Даст бог, в следующем письме напишу обо всем подробно. Пока дай бог здоровья и удачи. Кланяйся сердечно деткам, по которым я сильно стосковался, тестю, и теще, и каждому в отдельности