Михаил Сухачев - Там, за чертой блокады

Когда я приехал, соседи посоветовали скрыться подальше от дома. Я подался в Рыбацкое, к тете Дарье. Ты помнишь, мы ездили туда смотреть на воздушные бои наших летчиков с немецкими, а потом собирали пулеметные гильзы. Барака тети Дарьи не было: сгорел. Познакомился с местными ребятами-беспризорниками. Остался у них жить в большой землянке, видимо штабной, потому что стены и потолок были обшиты толстыми досками, с большой железной печью, от которой было тепло даже в сильные морозы. Остался полевой телефон, по которому мы в шутку заказывали в самых дорогих ресторанах что-нибудь поесть, и лампа-коптилка, сделанная из артиллерийского патрона.

Слушая Валерия Сергеевича, Виктор Павлович внимательно рассматривал друга детства, до неузнаваемости изменившегося за десятки лет. Возможно, это была его первая подробная исповедь. Видно было, что тот никак не мог успокоиться и от волнения крутил в дрожащих руках портсигар.

– В школу пойти не мог, – продолжал Валерий Сергеевич, – детдомовская одежда и ботинки порвались вдрызг. Попросился в ремесленное училище, где дали форму, постель в общежитии, хоть и скудно, но кормили. Чтобы подзаработать, вечером, а иногда и ночью работал грузчиком в магазинах, порту, даже санитаром в морге. На постоянную работу не брали: лет мало. Словом, хлебнул шилом патоки. После ремеслухи [2] Ремеслу́ха – так в обиходе часто называли ремесленные училища, созданные в октябре 1940 г. с трудом удалось поступить в «Дзержинку» [3] «Дзержи́нка» – Ленинградское военно-морское училище им. Ф. Э. Дзержинского. . Эльза с отцом после войны жили в Севастополе. Там я и встретил ее во время учебного плавания. Только потеряв надежду найти тебя, в пятьдесят втором она согласилась стать моей женой. А теперь, после моего увольнения, живем в Ленинграде.

…Белая пелена тумана над Москвой-рекой постепенно опускалась, заволакивая уставшую от дневной суеты набережную. На другом берегу реки, над деревьями парка имени Горького, уже зарозовел восток, предвещая скорое наступление дня. А на втором этаже, в доме на Фрунзенской набережной, не ложились спать, не гасили свет. Здесь вспоминали события далекого детства более чем сорокалетней давности.

Несильный, но какой-то плотный ветер с Ладоги, казалось, пронизывал каждого в огромной толпе людей, собравшихся у ветхой деревянной пристани, примыкавшей к деревне Осиновец.

Вход на нее, перегороженный толстой цепью, охранялся двумя матросами без оружия. Страдая от холодного ветра, люди топтались на месте, стараясь согреться, и не спускали глаз с пароходика, мотавшегося на волнах за злополучной цепью.

– Граждане ленинградцы! – прозвучал голос с пароходика, усиленный мегафоном. – Сейчас будет посадка! Первыми садятся дети двадцать первого дошкольного детского дома. Прошу, умоляю вас: сохраняйте порядок! Сегодня все будете на той стороне Ладоги. Следом за нами подойдет «Чапаев»!

Последние слова потонули в нарастающем людском гомоне.

Наученные горьким опытом матросы едва успели отбросить цепь в сторону. Толпа хлынула на пристань. Изможденные голодом люди тратили последние силы, стремясь скорее уйти от того страшного, что осталось в осажденном городе.

– Граждане! Товарищи! Пропустите детей! Вы же слышали, первыми садятся дети детского дома! – Нелли Ивановна, директор детдома, несмотря на довольно хрупкое телосложение, подобно ледоколу, прокладывала путь следующим за ней детям и обслуживающему персоналу.

– Вероника Петровна, вы что остановились, ей-богу! – крикнула она старой воспитательнице. – Товарищ матрос, помогите детям и пожилой женщине! Наших должно быть сто двадцать четыре!

Вместе с детьми карабкались по хлипкому трапу и взрослые, в отчаянии бросая в воду мешающий нехитрый скарб, обессиленно, но по-ленинградски вежливо прося матросов о помощи.

Похоже, их не остановило бы даже известие, что из-за перегрузки пароходик начал тонуть. И команда «Прекратить посадку! Убрать сходни!» только подхлестнула всеобщий напор. Лишь образовавшийся просвет между деревянным настилом причала и бортом пароходика остановил толпу.

– Ты слышал? – обратился Виктор Стогов к своему дружку Валерке Спичкину. – Остальные поедут на «Чапаеве». Везет же людям! Это не то что наша калоша! Какой-то «Вилсанди». Ну и названьице! Тьфу! Стыдно сказать, на чем плыли. Наверняка «Чапаев» нас обгонит.

Он посмотрел на друга, ожидая возражения.

– Не-е, я слышал, что «Чапаев» еще на Большой земле. Матросы между собой говорили: «Зря капитан врет. „Чапаев“ после налета ремонтируется». И, скорее всего, наш, как его, «Вилсанди», сегодня же вернется назад за остальными. Пойдем посмотрим наш плавающий лапоть, – предложил он Виктору.

Несмотря на то что оставшиеся на берегу люди слились в почти неразличимую массу, а крики их тонули в шуме отбрасываемой за бортом воды, толпа стоящих у борта эвакуируемых с устремленными на берег Ладоги взорами не уменьшалась. Слышались всхлипывания, причитания, молитвы.

– Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Всевышний! – причитала, истово крестясь, стоящая рядом с ребятами бабушка. – Слава Тебе, что не допустил голодной смерти! Хочу прийти в царствие Твое с думой о святости, а не о хлебе…

Она хотела продолжить, но рядом с ней другая женщина, высокая, одетая в черное старомодное пальто с фиолетовой атласной отделкой воротника и обшлагов, начала странный монолог:

– Прощай, дорогой, любимый город, часть моей души и плоти! Прощайте и простите слабость мою, родные, за то, что покидаю ваши могилы не по доброй воле! Не судьба мне разделить последнюю сажень земли с вами, не покидавшими берега Невы в самые тяжкие годы вашей жизни…

– Что уж ты, матушка, так, словно на чужбину едешь? К сытости везут нас от голода, а ты голосишь, словно на каторгу собралась. Грешно гневить Бога, – вмешалась бабуля, которая возносила хвалу Всевышнему. – Я вот ижорская, всю жисть прожила рядом с заводом, тоже немолодая, а еду с радостью. Хочу вдосталь наесться хлебушка. Будет, наголодалась за зиму, только во сне и ела досыта. А жить и работать везде можно. Расея – она большая и вся своя. Привыкнешь и ты на новом месте…

– Привыкнуть можно. Жить будет тяжко. Здесь похоронены прадеды, деды, родители, муж и дочь.

Виктор с любопытством слушал разговор двух пожилых женщин и невольно представил себе свою мать, тоже верующую, для которой могилы родных, похороненных на Волковом кладбище, также были святы и дороги.

– Чо ты уши развесил? – дернул его Валерка. – Пойдем смотреть пароход, пока нас не хватились.