Зинаида Гиппиус - Последние желания

И Пшеничка захохотал добродушно и громко, как смеется хороший человек, который своей судьбой доволен и другим желает добра.

Маргарита молчала. Примолк и Пшеничка, рассчитывая, что ему выгоднее переждать, что собеседница его сама должна вернуться к их главному разговору. А Маргариту ела бесцельная досада, и так ей было неудобно на душе, что она решила вдруг не давать теперь Пшеничке ни за что окончательного ответа.

«Ну, сорвется, так и наплевать, – думала она. – А так я не могу. Вот не могу и все. Подумаешь, сокровище! Может, еще и не сорвется».

Они молчали минуты две-три. Вася ждал продолжения разговора, но продолжения не было, и он соскучился. Тогда он подумал, что все уже кончилось, и потихоньку вылез из засады. Он не побежал, а степенным шагом направился к дому, припоминая и повторяя те немногие слова, которые – услыхал, и стараясь вывести из них какое-нибудь осмысленное заключение.

Издали он видел, что доктор и Маргарита пошли вниз по кипарисной аллее и, кажется, опять говорили; но он уже не пошел за ними. Ему как-то стало скучно.

Переходя длинный двор, он снова увидел Катерину, которая чистила генеральский пиджак под миндальным деревом. Вася хотел миновать ее молча, но Катерина сама окликнула его довольно ласково:

– Что не веселы, голову повесили? Устали, видно, шалить-то? В парке гуляли?

Васино обожание к генералу почему-то за эти полчаса побледнело, и он теперь не очень опасался, что Катерина на него пожалуется. Но у него был тоже страх и к самой Катерине, безотносительный, – хотя он отлично понимал, что она, помимо жалоб, никакого зла ему причинить не может. Он боялся ее острого лица с тонкими, бледно-лиловыми губами, которые она постоянно облизывала. Боялся вялых, худых щек и вечной черной кружевной косынки, крепко подвязанной под подбородком. И потому он тотчас же остановился и предупредительно сказал:

– Да, в парке был.

– Что ж, слышали, что слушать хотели? Аль прозевали?

Так как Вася теперь меньше опасался, что Катерина нажалуется, и не хотел ее задабривать, то он, пожалуй, и ничего бы ей не сказал о слышанном разговоре, тем более и не понимал его особенно; но она спрашивала, да еще усомнилась, сумел ли он подслушать как следует. И он сказал:

– Ничего особенного. Слышал, что нужно.

– Должно быть, не очень слышали. Поймали вас в кустах-то. То и головку повесили.

– И никто меня не ловил. Отлично слышал, как доктор говорил Маргарите: я, говорит, уверен, что они счастливы будут, генералу, говорит, должно льстить искреннее чувство, а Варвара, говорит, Ниловна, его искренно любит; генерал, говорит, ребенок, и она тоже. А Маргарита, со своей манерой, так: вы в этом уверены? И, наверно, глаза прищурила. Я не видал! О дяде ничего не говорили. И никакого секрета не было. Что ж? Я не отрицаю. Генерала можно любить. Я его тоже люблю. Это очень обыкновенно.

Вася разошелся и все рассуждал. Катерина оставила пиджак, посмотрела и рассмеялась, показав маленькие желтые зубы. Вокруг глаз у нее собралось множество тоненьких и длинных морщинок.

– Так и сказал, счастливы будут? – перебила Катерина.

– Так и сказал. А что? – спросил Вася в смутном беспокойстве. Ему сделалось вдруг неловко и досадно, что он говорит с Катериной.

– Это значит – думают, вашей барышне – подлеточку женишок – тэк-с, – сказала Катерина равнодушно и принялась складывать пиджак. – А вы болтайте побольше, то и хорошо, – прибавила она и ушла, даже не обернувшись.

Вася остался в еще большей задумчивости. Жених! Они думают, что Вава выйдет замуж за генерала. Ну что ж! Это, в сущности, было решительно все равно и не казалось важным. Впрочем, слова Катерины о том, что не следует болтать, его немного испугали, и ему не хотелось говорить дяде о разговоре в саду. Пусть они себе там как хотят. И к генералу он слегка охладел, хотя понимал, что Вава его любит.

Он вообще во всем Ваву гораздо больше понимал, чем Нюру или Маргариту.

Дядя пил чай в столовой. У него уже немного прошло любопытство, и он спросил Васю спокойнее:

– Что ж, говорил Пшеничка что-нибудь о моем здоровье?

Вася не умел лгать и обрадовался, что ему можно не рассказывать дяде про это смутное дело.

– Нет, дядя, ничего не говорили. Они все про другое. Ни одного слова про тебя не говорили.

– А! – протянул равнодушно Андрей Нилыч. И прибавил, обращаясь к идущей няне: – Убирайте самовар.

А Вася тихонько присел к роялю. У него были маленькие руки с узловатыми, трясущимися пальцами. Но он находил ими, неумело их ставя, верные и сложные аккорды. Слабым, тонким голосом, точно про себя, но с неуловимыми оттенками и переливами, постоянно подбирая на клавишах удивительную гармонию, он запел:

Андрей Нилыч послушал и вышел на балкон. Он не любил тягучих церковных песен. А Вася за роялем, уже тихонько, точно вздыхая, сводил ноту на нет, как он умел, на нежном, покорно печальном:

Генералу нужно было съездить в Ливадию по какому-то делу, к знакомому садоводу, за розовыми семенами. Ливадия по шоссе считалась в двух верстах, только до шоссе дорога была хоть и не длинная, но крутая и неудобная. Случилось так, что с генералом поехала и Вава – «прокатиться». Последнее время они постоянно были вместе, и даже когда вечером генерал приходил играть в шахматы с Андреем Нилычем – Вава усаживалась неподалеку с какой-нибудь работой. Гитан лежал у нее на подоле, изредка поднимая голову, чтобы удостовериться, тут ли его барин.

Генерал долго думал над каждым ходом, тяжело дышал, не любил проигрывать, неизменно огорчаясь, и когда делал шах, говорил холодно: «Reine!» или «Roi!» [2] «Ферзь!», «Король!» (фр.). Выиграв, он делался весел и шутлив.

Теперь Вава и генерал возвращались из Ливадии. Становилось свежее и серее, солнце уже закатилось. Экипаж ехал по шоссе, не быстро, потому что генерал боялся скорой езды. Он был в хорошем настроении, потому что достал тех семян, которых хотел. Сначала ему не понравилась шляпка Вавы, черная с желтыми цветами, но потом он привык, и ему даже стало казаться, что она к ней идет. Вава смотрела на него сбоку, видела его красивый профиль и завитки волос на лбу. Она подумала, что у него упрямое и властное выражение лица и что только люди с твердым характером настоящие люди. Он был изящен, умен, он был все; и ей захотелось ему без конца покоряться.

Справа светлело море, длинное и очень бледное, похожее на воздух без ветра. Оно казалось очень мелким, потому что на нем лежали извилистые и неподвижные тени, как бы от выступающего дна. От изгородей тянуло запахом осыпающихся роз. На скалах налево росли большие темные деревья – граб и дуб. Вдали иногда, на поворотах, блестела белая Ялта. Воздух был густой и стоячий.