Зинаида Гиппиус - Последние желания

– Нет, Константин Павлович, вы не знаете, – говорила Вава. – Я так рада, – так довольна, что побывала с вами в Ливадии. Там удивительно! Вы часто туда ездите? О, берите меня всегда с собой! Да, обещаете?

– Вот какая вы восторженная, – сказал, улыбаясь, Константин Павлович. – Я рад, если вам доставила удовольствие прогулка. И позвольте поблагодарить вас за честь, которую вы сделали мне, согласившись поехать со мной. Позвольте поцеловать вашу ручку. Как было бы скучно теперь мне возвращаться одному!

– Правда? Правда, скучно? Я вам даю какое-нибудь веселье? Скажите? Я всегда, я все готова сделать, если только вам со мною не скучно!

Она сияющими от восторга глазами заглядывала ему в лицо. Серые сумерки стирали ее черты. Светлел только узкий овал и большие счастливые карие глаза.

– Вы милая, славная, – сказал Константин Павлович дрогнувшим голосом и, взяв ее руку, маленькую и красивую, в перчатке, осторожно и нежно поцеловал.

Ему показалось, что все это уж было, так же мягко колебались рессоры, так же благоухал сонный воздух, маленькая рука дрожала в его руке и пара блестящих карих глаз глядела на него влюбленным взором. Потом ему показалось, что это именно то и есть, что было, то самое, а всего того, что было после длинного, незаметного времени, действительно не было. Тихая теплота прилила к сердцу; ему стало радостно, гордо и бодро.

Он еще раз пожал тонкие пальчики и осторожно выпустил их.

– Вы веселая, живая, – сказал он негромко. – С вами двойной жизнью живешь. Эта энергия, эта бодрость духа… нам, людям века, при нашей умственной сосредоточенности, порою особенно нужна… Ею обладает женщина… И только женщина умеет истинно помочь… Посмотрите, дорогая, как хорошо? Вон первая звезда, большая, над морским горизонтом… знаете, как она называется?

Вава не знала. Она была только счастлива. Знакомое, часто испытанное, но всегда кажущееся первым и единственным чувство влюбленности наполняло ее душу. Вот оно, прекрасное, чего она ждала так давно. И с любовью смешивалось наивное тщеславие. Ей казалось, что все должны завидовать ей, потому что она генеральша, богата и любима таким изумительным человеком. Она испугалась за свое счастье, но потом сказала себе, что все непременно сбудется и не может сбыться. «А то я умру», – подумала она совсем искренно.

Они ехали молча. Все темнее и лучше становилось. Генерал и Вава были очень молоды, потому что у них было самое маленькое прошлое. Жизнь отошла и стала поодаль.

Когда во тьме стали спускаться вниз, по дурной дороге, – генерал подумал, что рессоры все-таки плохи; он почувствовал свои больные ноги. Но Вава осторожно поправила плед, и ему стало лучше. Кое-как доехали. На крыльцо вышла со свечой Катерина. Генерал взглянул на ее сухое лицо и сжатые губы в желтом пламени свечи – и ему показалось, что сразу кости его отяжелели, и он трудно вылез из коляски. Они простились с Вавой молча. Она отказалась от чаю и ушла спать.

Няня Кузьминишна осторожно вошла в комнату, озаренную лампадкой. Она не хотела тревожить Ваву, которая давно легла.

Но когда няня помолилась Богу и, тихонько кряхтя, начала укладываться, Вава повернулась и вздохнула.

– Спи со Христом, – сказала няня.

Но Вава опять вздохнула и немного погодя произнесла:

– Я не могу спать, няня.

В голосе ее не было никакого сна.

– Что ты, матушка? Нездорова, что ли?

– Нет, я здорова. Ты послушай, – сказала она вдруг, совсем громко и села на постели. – Я тебе, так и быть, скажу. Я его безумно люблю.

– Что? Кого еще? Господи, Царь Небесный? В кого опять влюбилась? Кажись бы, не в кого.

– Его, няня, люблю. Константина Павловича, – прибавила она шепотом.

Няня плюнула.

– Да ты лоб-то перекрести. Винограду, что ли, обкушалась? Ему саван шить, а не любить его. Из него песок сыплется. Ты что? Ты у нас разумом не вышла, да зато красавица. На сколько годов-то ты его моложе?

– Что ж, няня? Любовь не спрашивает о годах. Это совсем все равно. Он чудный. Красивый, изящный, умный. Я никогда не думала, старый он или молодой. И он меня любит, я чувствую, что любит.

– Уж и любит, – усомнилась няня.

– Честное слово. Няня, вот ты сердишься, я ты подумай: я буду генеральша, он меня в высшее общество введет, потом за границу поедем… И такой, такой, как он! С его характером, с его умом! Ой, я задохнусь от счастья.

Няня молча встала и зажгла лампу. Потом аккуратно поправила поплавок у лампадки и, перекрестившись на образ, медленно подошла к Вавиной постели.

– Толком говори, – сказала она сурово. – Что он тебе предложение, что ли, сделал? Как было?

Вава начала рассказывать свою поездку в Ливадию. Говорила поспешно, несвязно и повторяла, что любит и что непременно будет генеральшей.

– Больше-то ничего? – спросила опять няня.

– А что же? Разве не ясно, что он думает… что хотел намекнуть… что он…

Она вдруг испугалась.

– Вот как я рассуждаю, милая моя, – начала няня. – Этот ты вздор из головы лучше выкинь. Ему не жениться. Что ты там влюблена в него – это пустое; ты и сама не знаешь, его ли, старого, любишь, либо генеральшей хочешь быть. Все у тебя вместе. Да пусть бы, коли бы так сразу вышло, а только не выйдет. Хлопоты одне да срам наживать. У него, вон, сыновья большие. Тоже им не лестно. Приедут, да вступятся – куда тягаться? Он же старик слабый – старик уж всегда слаб. Впутают тебя, скажут невесть что. Верно тебе говорю – брось. Стыдно. А думаешь, Катерина эта? Она, небось, тоже им по-своему вертит. Ох, дела!

– Няня, что ты? – в ужасе вскрикнула Вава. – Зачем ты меня пугаешь? Никто у меня его не отнимет, если я его люблю! И генеральшей буду! Я никогда так не любила!

– Э, матушка! Такие ли были! И почище этого на твою красоту, бывало, зарились! И тоже «люблю, люблю»! А потом, глядишь, – и не надо. Делишки-то врозь.

Это было уж очень давно, и Вава тех едва помнила. Но она сказала:

– Ах, няня, что вспоминать! Ну, были тряпки, не люди, а какие-то так; и мил сейчас противен делается, если по моей дудке пляшет. А этот настоящий.

– Убила бобра. А только погоди, что еще Катерина скажет. И поверь моему слову – ничему не быть.

Вава всплеснула руками и заплакала. Сразу исчезла радость, кругом делалось темно, и ей стало невыносимо жаль себя. Она поверила, что ничего не будет, что опять потянется прежняя жизнь и надо опять надеяться на новое, а новое неизвестно когда начнется.

«Нет, я лучше умру», – опять подумала она, и умереть ей показалось неважно и мало перед таким великим жизненным горем.

Няня, не утешая, смотрела на свою любимицу. Очень ей это не нравилось.

– Няня, послушай, – заговорила Вава, поднимая от подушки заплаканное лицо. Оно было некрасиво, измято, волосы растрепались. Углы увядших губ горько и капризно опустились. – Няня, ты вот осуждаешь, а ты подумай. Разве я виновата? Ведь какая моя жизнь? И уж как это долго тянется? У сестры жила, у брата живу, – не говорят, а думают: чего замуж не выходит? Чего к своему месту нейдет? Все, ей-Богу, это думают, только не говорят. Хоть бы чулки меня научили вязать, платья шить, – ну бы и знала, что живу, чтоб платья шить. А то все к одному шло, я для того жила, чтоб замуж выйти. Да я бы вышла, няня… Да те, прежние-то… гадкие оказывались, не годные… а потом и не было. Я разве не готова любить? Вот встретился настоящий человек, и богатый, и умный, и нравится мне… а вот нельзя… Почему же, няня? Нет, я буду бороться! Это вздор, это не может быть! Хочу, и случится так, как хочу! Умру – а будет, вот как хочу!