Елена Горелик - Пасынки

— Слушаюсь, ваше величество.

Новое царствование, кажется, начиналось с шума и треска, достойно продолжая прежнее.

Офицер не стал морочиться с выбиванием створок. Пистолет при нём, так о чём печаль?.. Выстрел разнёс замок и до смерти перепугал всех, кто находился внутри.

Бледные до серости лица, обрамлённые модными париками. Две неравные группки господ сенаторов и причастных лиц. Та, что побольше, сгрудилась около Остермана, сохранявшего ледяное спокойствие. Группка поменьше встала наподобие караула вокруг совершенно сбитого с толку молодого Петра Алексеевича.

И — гробовое молчание. Разве что Павлуша чихнул от не до конца развеявшегося порохового дыма, да из-за окна доносился гомон недовольных гвардейцев.

— Как хорошо, что вы все здесь собрались, господа, — его старший братец разошёлся не на шутку: он был в бешенстве, хотя старался это скрывать, говорил почти спокойно. — Полагаю, лишь для того, чтобы скорбеть по поводу нашей великой утраты…и изъявить преданность мне, вашему законному императору.

На лицах присутствующих, многие из которых знали Петрушу с пелёнок, было написано что угодно, только не скорбь. Изумление, страх, робкая надежда, облегчение. В воздухе, в повисшей после его слов тишине прямо-таки витало: «Когда таким оборотам научился-то? Прямо как взрослый говорит». Зато лица упрямого меньшинства, коим отступать было некуда, отражали бурю иных чувств, самым сильным из которых было отчаяние.

— Царствие небесное почившему в бозе государю нашему, Петру Алексеевичу, — в голосе Алексея Бестужева скорби точно не было, ни капельки. Истово перекрестившись, он, как умел, состроил постную физиономию. Получилось весьма посредственно. — Однако же дело престолонаследия слишком важно, чтобы решать его вот так, с наскока. Никак не возможно, сударь мой Пётр Петрович, соотнести закон о престолонаследии, утверждённый вашим батюшкой, с тем, что мы имеем ныне, ибо ваше малолетство суть великое препятствие к исполнению государевых обязанностей.

— Батюшка в завещании иное написал, — не меняя тона ответил Петруша, адресовав графу хмурый взгляд. — И вы все, господа Сенат, подписи под оным ставили. Или запамятовали, как клялись уважить волю государеву? Как присягали признать регентом матушку мою, крест на том целовали? Я всё помню. Где та бумага? Сожгли уже, небось?

«И его тоже заносит… как отца…» — подумала Раннэиль, выступив вперёд и положив руку на плечо сына. По тому, как отвёл глаза Остерман, она поняла: да, уже сожгли. А подложного завещания по недостатку времени не изготовили. Заранее-то страшно было, а сейчас не хватило какого-то получаса. Теперь в совершенно ином свете представал поступок Макарова, который собирался до срока покинуть покои царя. Что ж, Алексей Васильевич и сейчас там, в покоях. Там и пребудет, пока Кузнецов с ним не побеседует приватно.

— Если я верно поняла, никто не может предъявить завещания государева, — печально проговорила она, стараясь не глядеть никому в лицо. Боялась, что даже её выдержки не хватит.

— Увы, ваше императорское величество, — от партии «благоразумных» выступил всё тот же Остерман — пожалуй, самый умный из всех проходимцев разной степени знатности, собравшихся в этом зале. — Пётр Петрович совершенно прав, и таковой документ мы все своими подписями заверяли. Но, к превеликому сожалению, поиски ничего не дали. Ни в личной канцелярии его императорского величества, ни в архиве Сената документ сей не сыскался.

— А что же это вы, Андрей Иванович, такой беспорядок в канцелярии развели, что документы государственной важности пропадают? — альвийка говорила по-прежнему печально, но голос её сделался твёрже. — Или не дорожите вы своим местом?.. Ладно, вопрос сей обсудим после, в более подходящей обстановке. Нынче же хочу сказать, что будь у нас перед глазами завещание, мы бы все поступили так, как повелевает нам долг и воля покойного государя, супруга моего. Но если завещания нет, то в силу вступает иной закон. Тот, по которому престол наследует старший сын, и лишь в прискорбное отсутствие сыновей — ближайший родич по мужеской линии.

Вот она, цена упущенного времени. Удар ниже пояса. Альвы никогда не считали этот приёмчик запретным. Сейчас Раннэиль испытала злое удовольствие от побелевшего, словно мука, лица Бестужева. Она помнила, что когда-то с этого человека началось её знакомство с Россией, и была ему за то благодарна. Но сейчас он поднял руку на её детей.

Княжна Таннарил нанесла ответный удар в своей излюбленной манере. Когда речь заходила об интересах Дома, сантименты были ей всегда чужды.

— Вы тоже правы, Алексей Петрович, — неожиданно произнёс Петруша, явно выдержав некую внутреннюю борьбу. — Мне слишком мало лет, чтобы я мог быть настоящим государем. На то батюшка и предусматривал статью о регентстве матушки надо мною до того дня, когда мне исполнится восемнадцать. Значит, так тому и быть… Да, Андрей Иваныч, сие есть мой первый указ. Садись и пиши.

Может, кому-то и показалось бы, что всё прошло так легко, но Раннэиль знала истинную цену этой лёгкости. Никиты Степановича не видать и посейчас, зато видны результаты его действий. Не нужно было гадать, кто нашёл слабое место заговора и метко по нему ударил; кто взбаламутил гвардию и тем привёл заговорщиков в состояние паники… О, бог людей… Какие ничтожества. И Бестужев, пакостник известный, и прочие, что даже сейчас волками глядят, и Остерман, что всегда успевает вовремя переметнуться на сторону победителя, и Пётр, Алексеев сынок. Недаром при виде внука дед морщился, словно от отвращения, и старался как можно более сократить время беседы с ним. Сейчас юноша был бледен до синевы, и смотрел на альвийку с запредельным ужасом.

— Я не хотел, — шептал он, и Раннэиль прекрасно его слышала в негромком гуле голосов, наполнивших зал. — Они сказали, что не причинят никакого вреда вам.

— Ох, и дурак же ты, Петрушка, — малолетний дядюшка посмотрел на племянничка снизу вверх. И не с гневом, а с сожалением. — Какой дурак…

Разумеется. Кого ещё могли провозгласить своим знаменем ничтожества, если не дурака? Но если Раннэиль чего-то и боялась всерьёз, так это победы ничтожеств. Ведь именно они, одержав верх — силой ли, происками врагов государства ли — проявляют такую звериную жестокость к побеждённым, что оторопь берёт. Они станут молить о пощаде. Разве только Бестужев не станет, этот хоть и зловредный тип, но гордец. Ради жизни своих детей Раннэиль обязана додавить их до конца. Всех. Без исключения. Они никогда и никому не простят своего поражения.

Потому что ничтожества.

А из-за окна доносились голоса гвардейцев. Не иначе им кто-то поведал в сильно сокращённом виде всё случившееся. Раннэиль показалось, будто она различает знакомый голос вице-канцлера. И под конец вооружённая толпа разразилась криками «Виват императору! Ура, Пётр Петрович!»