Елена Горелик - Пасынки

— Твои орлы отличились, — уловка сработала: громкости поубавилось. Зато прибавилось язвительной насмешки. Сбросив привычную солдатскую епанчу прямо на пол, император прошагал мимо княжны, даже не обернувшись. — Илвар, или как его там. Заскучал, видать, служба без драки не мила сделалась… Что молчишь? — он, резко обернувшись, вновь повысил голос.

А Раннэиль нечего было сказать. Она скрипнула зубами и, тихо застонав, крепко сжала ладонями виски. Удар был и впрямь сильный.

У альвов нарушенное слово всегда каралось смертью и ложилось несмываемым пятном на честь всей семьи. Недаром поводом к последней войне между союзами Домов послужил именно отказ от данного ранее слова.

— Я же за них поручилас-с-с-сь… — прошипела она, закрыв глаза. — Какой позор…

Случаи, когда княжна из Дома Таннарил в таких ситуациях демонстрировала неподдельные чувства, можно пересчитать по пальцам одной руки. Но впечатление сие зрелище всегда производило глубокое и неизгладимое. Брат бы оценил, уже был свидетелем чего-то подобного лет пятьсот назад. А Пётр Алексеевич сталкивался с этим впервые, и, прямо скажем, не знал, что делать. Гневаться дальше, или погодить? Это правых и виноватых он плохо различал, а вот искренность от притворства отделял на зависть прочим. Правда, не всегда позволял себе это показывать. К тому же, княжна не пыталась оправдываться, как то сделало бы большинство его приближённых. Казнила себя, как… Именно — как достойный командир за безобразия своих солдат. Редкостный случай.

Если бы Раннэиль могла видеть его лицо, то без труда прочла бы всё это. Но ей впервые за долгое время было по-настоящему стыдно и больно. Как хранительнице Мира и Покоя Дома, ей приходилось совершать и весьма неприглядные вещи, но словом своим не разбрасывалась, и, давши его, держала при любых обстоятельствах. И что теперь? Ведь он выгонит её, и будет сто раз прав. Потому княжна вздрогнула, услышав его голос. Голос, в котором не было ни капли прежнего гнева.

— Ну, полно, Аннушка, — это была очередная его резкая смена настроения. Только что злился, теперь жалеет, к себе привлёк и по голове гладит. — Завтра разберёмся, что там к чему. Не казнись. Ежели б я за всех своих обормотов тако же душу рвал, давно бы со стыда помер.

От него пахло холодным, но уже почти весенним воздухом, влажным сукном, металлом и кожей. И ещё — лекарствами. Всё-таки ему очень хочется жить, если не гонит от себя лекаря, как раньше, едва полегчает… Какой же он, всё-таки, страшный, непонятный, тяжёлый характером… и бесконечно любимый.

— Разберёмся, Петруша, — прошептала она, чувствуя, как уходят стыд и боль. — Если они виновны, накажи меня, как пожелаешь.

— Там видно будет, Аннушка. Ну, пошли, что ли? Торчим здесь на виду.

Его слова вернули княжну в реальность и заставили вспомнить, зачем, собственно, она посылала ту записку. Он тоже вспомнил, потому как «на виду» его до сих пор мало смущало. За ними и сейчас наверняка наблюдали несколько пар глаз, и никто не поручится, что не слушали несколько пар ушей. А это сейчас было вовсе некстати.

Чувства чувствами, а дело серьёзное, и требует серьёзного отношения.

— Говори.

Здесь, в личных апартаментах государя, можно было иметь хотя бы слабую уверенность в том, что их сейчас не подслушивают. На всякий случай Раннэиль напрягала слух, надеясь услышать, не сопит ли кто за дверью или стенкой, выведывая царские секреты. Но нет. Ни за дверью, ни за стенами никого не было. А если кто и подглядывал, то не видел ничего необычного. Государь и ранее частенько сажал её к себе на колени, и они шептались. Иногда о пустяках, но чаще — о делах.

— Меня беспокоит состояние императрицы, — прошептала княжна. — Она была там, в кабинете.

— Она тебе что-то сказала?

— Нет. Постояла за дверью, поглядела на меня в щёлочку и ушла. Но я услышала запах… Она пахнет смертью.

Судя по тому, какую мину скорчил при этих словах Пётр Алексеевич, его мало заботило нездоровье опальной жены. А помрёт, мол, так ещё лучше, не будет скандала с разводом.

— Я не доктор, чтобы микстуры ей прописывать, — недовольно проговорил он.

— Зря тебя это не беспокоит, Петруша, — княжна покачала головой. — Она не сама по себе умирает, её убивают. Я узнала запах, и знаю, что за яд. У вас им почему-то принято лечить. По дурости или по злобе её травят — не знаю, но хорошего в том мало. И если делают это со зла, то сейчас отраву ей давать перестанут. Ей станет лучше, она сможет присутствовать на венчании дочери, а затем…

— Ясно.

У него снова начала дёргаться щека. Раннэиль знала, что это с детства, с того дня, как на глазах десятилетнего мальчишки взбунтовавшиеся стрельцы расправлялись с его родственниками. Родственники те, прямо скажем, доброго слова не стоили, но поди объясни это ребёнку. Сейчас, сорок с лишним лет спустя, это означало, что государь в ярости. В той её холодной разновидности, когда окружающим действительно стоит бояться за сохранность головы на плечах.

— Что ещё скажешь?

— Мне понадобится один человек.

— Кто?

— Ты его знаешь. Кузнецов.

Мгновенный острый взгляд — прямо в глаза.

— И об этом догадалась.

Княжна готова была поклясться, что в его взгляде, равно как и в голосе, промелькнуло скрытое одобрение. Это хорошо. Это очень хорошо. Ещё лучше, что не нужно ничего объяснять. Они, оказывается, прекрасно понимали друг друга с полуслова.

— Тебе понадобились те, кому ты мог бы верить, — едва слышно проговорила она. — Кто сам был бы верен тебе без остатка. Кто вконец пропал бы без тебя. Так, Петруша?

— А могу ли я верить тебе безоглядно, Аннушка? — Пётр Алексеевич, человек, жизнью не раз битый, и самому себе иной раз верил с оглядкой. — Сколь раз убеждался: и самые ближние предают, коли случай выпадает.

— Если не веришь — убей меня, — спокойно проговорила княжна. — Гнать поздно, слишком много государственных секретов узнала. Просто возьми и зарежь. Или задуши. Или отрави. Но я прошу тебя, Петруша, — её губы дрогнули, сложившись в невесёлую усмешку, — никогда больше не оскорбляй меня подозрениями.

Что это? Неужели растерянность? Значит, не ждал от неё такого, не ждал. Или просто не привык к подобной откровенности.

— Не искушай, — сказал он, помрачнев. Коснулся кончиками пальцев её шеи. — Ведь и поддаться могу.

— А после?

— А после сам удавлюсь, от тоски.

— Мы с тобой — сумасшедшие…

Не зря отец говорил — правителей нельзя измерять общей меркой. У них мозги, фигурально выражаясь, вывернуты наизнанку. А это и есть безумие.

Завтра у них будет новый день, новые заботы, радости и печали. Но то будет завтра.

— Варварская роскошь. Вы не находите, коллега?