Александр Казимиров - Забулдыжная жизнь

— Фрол, готовься в дорогу! — Куприянов, похлопал мужика по спине и тут же отряхнул руки. — Когда сможем выехать?

— Да хоть сейчас, Лазарь Васильевич! Запрягу и поедем!

— Давай, родной, я покуда переоденусь.

Возле сарая крутился Спиридон. Заметив его, барин крикнул:

— Собак покорми, и выгулять не забудь, прощелыга!

В дороге Куприянов разомлел и задремал. Очнулся он, когда бричка подъехала к усадьбе Веребова. Навстречу выбежала Глаша. Наряженная, как городская барыня, она мило улыбалась.

У Куприянова от досады защемило сердце.

— День добрый, Лазарь Васильевич!

Девка взяла коня под уздцы.

— Глаша, беги, доложи, что гости прибыли!

Куприянову ужасно захотелось прижать бывшую горничную к себе. Вспомнились бурные ночи, проведенные с ней. Он стал задыхаться и ловить ртом воздух.

— Они уже знают. Да вон сами идут! — Глаша кивком указала на Веребова, торопливой походкой приближающегося к бричке.

— Здравствуй, друг любезный! Давненько не баловал визитами, или я чем-то не угодил? — Веребов обнял приятеля. — Экий ты стал тучный, и не обхватишь! Ну, пойдем, пойдем…

Облобызавшись, помещики направились к дому.

— От депрессии все! — оправдывался Куприянов, тяжело шагая. — Нервы совсем расшатались, и воздуха не хватает.

Он громко засопел. Веребов окинул приятеля с ног до головы. Сам собой напросился неутешительный вывод.

— Сдается мне, водянка у тебя! Лекаря надо вызвать из города.

Лазарь Васильевич вяло отмахнулся и поднялся на крыльцо.

— Ну их… Коновалы! Будут, как девку, щупать да кровь пускать! Ты человек грамотный, может, знаешь какой рецепт?

Веребов распорядился накрывать на стол. Пока прислуга хлопотала с сервировкой, он лукаво подмигнул Глаше.

— А ты солнцем лечиться пробовал?

— Как это? — удивился Куприянов.

— Так это, брат, дело немудреное! Воду надобно из организма выгнать, и все дела! А чтоб она быстрее испарилась, вымажься коровьим навозом! Ты нос не вороти. Слушай, что говорю! Солнце сильнее припекает темную поверхность. Значит, тело, покрытое навозом, будет нагреваться шибче. Навоз станет подсыхать и вытягивать из тебя влагу. Я думаю, что после двух-трех процедур ты почувствуешь себя лучше. Правда, Глаша?

— Ваша правда, Николай Никанорович!

Девушка прильнула к барину. Проявления такой нежности задело самолюбие Куприянова. Он отказался от обеда.

— Дела у меня! Совсем из головы вылетело.

Лазарь Васильевич вернулся в поместье и приказал Марфе притащить к пруду бадью свежего коровьего навоза. Странный каприз хозяина вызвал среди дворни пересуды. Нелепые догадки доходили до абсурда.

— Есть он его будет! — утверждала щербатая баба. — Господа это диетой называют. А к пруду приказал отнести, для того чтобы аппетит на свежем воздухе нагулять! Не в дом же дерьмо тащить!

— Ерунду мелешь! — отмахивалась другая. — Барин в бадью ноги сунет. Старики уверяют, от болей в суставах помогает!

— Снова у хозяина депрессия! — гнула свою линию Марфа. — Изгонять станет по заграничной методе!

Глаша трясла барина за плечо.

— Просыпайтесь, Николай Никанорович! Беда!

Веребов сел на кровати и стал тереть кулаками сонные глаза.

— Какая еда? Что такое? — Он еще пребывал в видениях.

— Как вы и посоветовали, Лазарь Васильевич вымазался навозом и отдыхал у пруда. Спиридон, бывший его камердинер, выгнал туда собак, — затараторила девка, — а те приняли барина за дикого зверя и разодрали в клочья!

— Боже мой! — Веребов окончательно проснулся и никак не мог сообразить, что теперь делать. — Прикажи седлать вороного!

Торопливо одеваясь, он во всем винил себя: «Разве мог я предположить, что глупая шутка обернется трагедией?» — Веребов сел на кровать и безвольно свесил руки. Гнетущее состояние для него было новым и пугающим. От причастности к смерти друга становилось дурно. Не глядя на Глашу, он поднялся и покинул усадьбу.

Закрытый гроб находился в гостиной, рядом с ним толпились помещики и обсуждали, какая прихоть заставила Куприянова валяться у пруда в непотребном виде. Веребов молча слушал всякие предположения. Совесть терзала его, не позволяла вступать в беседу. Чуть в стороне плакала и сморкалась экономка. Священник с бородой до бровей бубнил молитвы и, кажется, не обращал на разговоры внимания. В какой-то момент он прекратил чтение и с укором обратился к присутствующим:

— Господа, давайте помолчим — с человеком прощаемся!

Как только на могиле установили крест, Николай Никанорович, не дожидаясь поминок, уехал к себе.

По пустынным улицам города, осторожно, боясь поскользнуться, гулял Савва Борисович Рогозин. Снег еще не растаял, но просел и выглядел болезненно-серым. Весна крепко схватила умирающую зиму за горло. Капель барабанила по мостовой: «Потерпите, господа! Скоро все будет в ажуре!»

Рогозин поправил на голове «пирожок» из бобра и остановился возле афишной тумбы. Его внимание привлек рекламный плакат, наклеенный поверх бумажных обрывков. «Большой театр световых картин „Пикадилли“ показывает беспрерывно и монопольно фильм „Бездна женской души“. Снимать верхнее платье необязательно» — откормленными буквами гласила надпись. Рогозин внимательно изучил картинку с барышней, бесстыже прильнувшей к господину с квадратными усиками, и невольно стал искать сходство между собой и изображенным ловеласом. Кроме усиков ничего общего он не обнаружил. Савва Борисович кино не любил, принимал за дьявольскую забаву, но избыток времени и скука подтолкнули его к кинотеатру напротив Аничковского дворца.

Отдав целковый, Рогозин занял свободное место и распахнул пальто. Суета в зале постепенно сошла на нет, электрические лампы по периметру потолка медленно угасли. По натянутому холсту запрыгали черные зигзаги, точки; бодро зазвучало фортепьяно, и на экране началось представление. Менялись персонажи, костюмы, обстановка. Какое-то время Рогозин морщил лоб, напускал на себя таинственную гримасу некой скрытой причастности к происходящему, потом зевнул и, кажется, задремал.

Все очарование сюжета заключалось в его пошлости и примитивизме. «Господи, боже ты мой, — думал разбуженный хохотом Савва Борисович, — как такое можно показывать?» Кинематограф держался другого мнения, и это несколько удручало Рогозина. Зал тоже не разделял его взглядов. Зрители улюлюкали, свистели, шуршали конфетными обертками. Гражданка сзади не сдерживала эмоций: «Что творят, шельмы! Что творят!..» — вскрикивала она и впивалась в плечо Рогозина острыми, как гвозди, пальцами.

Рогозин узнал по голосу вдовеющую генеральшу Эльзу Кронбергер. Хрупкая и тихая с виду, немного пришибленная дамочка в повседневной жизни отличалась агрессией и жестокостью. Не раздумывая, она могла плеснуть в лицо прислуге горячим чаем или ткнуть вилкой в бок. Генерал Кронбергер пропал при невыясненных обстоятельствах. Его разыскивали, однако поиски оказались безрезультатны. Поговаривали, что к исчезновению генерала имела отношение молодая супруга, но доказать этого не смогли. Эльза Кронбергер унаследовала баснословное состояние и предалась плотским утехам, к которым питала тайную страсть.