И. Намор - Будет День

"Нужно его тихо… Сердечный приступ или… еще что… Пусть будет… безвременная кончина пламенного большевика…", — подумал он, нажимая на кнопку вызова секретаря.

Вошел Поскребышев.

— Что там, Шумяцкий готов?

— Да, товарищ Сталин, — ответил Поскребышев.

— Ну что ж пойдемте, товарищи… посмотрим кино… Шумяцкий обещал новую фильму показать.

— Что за фильма? — спросил, поднимаясь со стула, Ворошилов.

— "Мы из Кронштадта"… О Гражданской… Вячеслав… пойдёшь с нами?.. — интонация вопроса, заданного Сталиным, отказа не подразумевала. Но и приказом не была. Ему по-человечески не хотелось сейчас оставаться одному, да и кино он смотрел всегда в компании. Ему нужны были соучастники, с которыми можно обмениваться замечаниями и комментариями к увиденному на экране. В ином случае, пришлось бы остаться один на один с неприятными мыслями и, раз за разом, прокручивая в голове информацию, принесённую Штейнбрюком, вольно или нет ограничивать пространство принятия решений. Это хуже всего, ибо приводило к поспешным и, как следствие, неправильным выводам.

В небольшом зале кремлёвского кинотеатра, бывшего когда-то зимним садом, негромко стрекотал кинопроектор, в луче танцевали пылинки, невидимые для тех, кто смотрел на экран, и незначимые для тренированных взглядов рассредоточенной по тёмным углам охраны.

По обыкновению, смотрели, обмениваясь репликами. Правда, сегодня шуток было меньше чем обычно. Сказывалось общее подавленное настроение и ощущение некой неопределённости. По звучавшим приглушённо голосам с большим трудом можно было различить говоривших.

— Сцена атаки сделана сильно, — подал голос Молотов, к слову сказать, ни разу не бывший на фронте.

— Да, до того сильно, что на месте от волнения усидеть не мог, — в подтверждение своих слов Ворошилов шумно заёрзал в кресле.

— Соглашусь, с предыдущими ораторами, — Сталин, казалось, слегка иронизировал, насколько это было сейчас возможно, над излишней эмоциональностью товарищей. — Но замечу, что сцена атаки… не единая, а дробится на значимые и… совершенно пустые места. А в целом — впечатление производит… Лучше всего авторам удался… образ командира — простой и ясный.

— А вот про комиссара, Коба, такого не скажешь. Стержня в нём нет — какой-то мякинный.

— Тут, Клим, товарищи киноработники явно перемудрили… с философией. Да что с них взять… кто в лес, кто по дрова… Творческие кадры… Хотя признаю — научились делать картины, да ещё на такие трудные темы… Вот кончится фильма, подойдём к товарищу Шумяцкому и скажем ему "спасибо"… за работу с кадрами.

Однако едва закончился фильм, Борис Захарович сам подошёл к зрителям с неожиданным предложением.

— Товарищ Сталин! Я взял на себя смелость предложить вам и товарищам посмотреть рабочие материалы к новому документальному кино в память маршала Тухачевского. Создатели фильма очень нуждаются в вашем совете. Материалов много, и решить какие из них важнее, без вашей подсказки, очень трудно. А тема политическая. Серьезная тема.

— Показывайте… товарищ Шумяцкий, — одобрил жестом Сталин. — Давайте посмотрим, что ваши работники отобрали для хроники… а мы с товарищами… — кивнул он на Молотова и Ворошилова, — посоветуем… как вам лучше из кусков… собрать целое.

Первые кадры кинодокумента вызвали напряжённый интерес. Ещё бы: казалось только вчера человек ходил по земле, выполнял ответственную работу, представлял собой лицо Красной Армии, а сегодня… По заснеженным московским улицам — к Кремлю — его прах везут на орудийном лафете. Траурная процессия за небольшой урной с тем, что осталось от маршала, растянулась на несколько кварталов… Вопрос о кремации не вызвал возражений по чисто технической причине: найденные на месте взрыва останки легко поместились бы в шляпную коробку. Урну с прахом замуровали в стену почти за Мавзолеем, чуть левее, рядом с Валерианом Куйбышевым.

Сталин с особенным напряжением смотрел те куски, где покойный Тухачевский показывался в движении.

— Товарищ Шумяцкий… — сказал он, наконец. — Нельзя ли сделать так… чтобы отдельные эпизоды хроники… показывались более продолжительно. Мелькание кадров… не даёт возможности сосредоточиться… и прочувствовать момент. Зритель не может в этом случае проникнуться тяжестью потери… всего советского народа. Мельтешение сильно мешает.

Следующие отрывки: комсомолец на деревенской сходке читает печальное известие в газете, рабочие, оторвавшись от станков, слушают траурное сообщение по радио, — не оставили равнодушным никого из зрителей. А вот съёмки многочисленных и многолюдных митингов на заводах и фабриках Москвы и Ленинграда сильного отклика не вызвали и было решено не заострять на них внимания.

— Если сильно детализировать хронику митингов… товарищ Шумяцкий… — объяснил Генеральный Секретарь, попыхивая трубкой, — впечатление горя смазывается. Народное возмущение лучше показывать… крупными кадрами. Гнев — чувство сильное… и нуждается в достойном отображении на экране. Хорошо бы… отдельно показать, как в воинских частях проходили траурные мероприятия… сделать… ударение… на клятве красноармейцев: "Отомстим врагу!"…

— Жаль только хроника немая, — посетовал Молотов. — Очень не хватает звука для усиления впечатления.

Ворошилов покивал головой, присоединяясь к его мнению.

— Звуковые материалы, товарищи, у нас тоже есть, — Шумяцкий темой владел, неподготовленным в Кремль не приезжал. — Отрывки выступлений на митингах, съездах, перед слушателями военных академий — немного, но для оживления хроники вполне достаточно.

— Это очень хорошо! Картинка, дополненная звуком… поможет создать в памяти народа… целостный образ одного из вождей Красной Армии… автора многих побед в Гражданской войне, — Сталин говорил спокойно, отмечая ударения движением руки с дымящейся трубкой, зажатой в коротких крепких пальцах. — Такой образ… какой нужен нам… нужен истории. Впечатление от фильмы… должно быть правильным — герой и боец пал жертвой… фашистского террора. Мы не забудем… и не простим, — Сталин немного помедлил, задумавшись о чём-то своём, и, сухо поблагодарив Шумяцкого, попрощался.

Так же в задумчивости, он шёл по крытому переходу от зимнего сада к кремлёвскому дворцу, казалось, не обращая внимания на спутников. Лишь в самом конце пути, Молотов решился нарушить молчание.

— Я тут вот что подумал: вопрос с Ежовым нельзя делать публичным. Открытости никак невозможно допустить. Удар по нашему авторитету, по авторитету большевистской партии и Советской власти будет слишком сильным. Да и много на этого… было… надежд. Слишком много. Если мы получили такой удар в спину, не стоит об этом кричать на весь мир…