Олег Якубов - Михайлов или Михась?

— Антон, что за письмо ты сейчас получил? — спросила Людмила, не притрагиваясь к обеду.

— Не волнуйся, ничего страшного. Письмо от Виктора, я передам его адвокату, Ральф отвезет Сергею.

— Антон, порви это письмо, я прошу тебя, порви.

— Люся, ну с какой стати я должен рвать чужое письмо, какое я имею на это право?

— В таком случае я порву это письмо. Оно адресовано моему мужу, и я имею право его порвать. Ну послушай, Антон, я прошу тебя, порви письмо, у меня предчувствие нехорошее.

Антон попытался переубедить Людмилу, но та была непреклонна. В конце концов он уступил и отдал ей только что полученный лист бумаги. Людмила тут же поднялась и направилась в сторону туалета. Через несколько минут она вернулась и, отвечая на незаданный вопрос Антона, сказала:

— Я все же порвала его.

Обед был явно испорчен, они решили заказать кофе, но в этот момент к ним подошли трое. Один из них обратился к Антону:

— Вы господин Кандов?

— Я.

— А я инспектор полиции Кампиш. Вы арестованы. Ваши руки, пожалуйста. — И инспектор достал из-за пояса брюк наручники.

— К чему это? — кивнул на наручники Кандов. — Я не собираюсь бежать. К тому же я не расплатился за стол.

— Хорошо, оплатите счет, я подожду. Но это… — И полицейский звякнул наручниками. — Необходимая мера, таков закон.

Народу в этот дневной час в ресторане было немного, и все посетители с любопытством взирали на происходящее. Не обращая внимания на явное любопытство окружающих, Кампиш деловито просмотрел содержимое лежащей на столе кожаной папки, защелкнул на руках Кандова наручники, и в сопровождении полицейских Антон проследовал к машине. Они ехали хорошо знакомой ему дорогой, эта была та самая дорога, по которой он не раз ездил вместе с адвокатом Ральфом Изенеггером. И вела эта дорога в тюрьму Шан-Долон. Ту самую тюрьму, у ворот которой Антон не раз ждал адвоката, куда он привозил на свидания с Сергеем его жену, отца. И вот теперь ему самому впервые пришлось оказаться по другую сторону тюремных ворот. Пройдя процедуру оформления, Антон оказался в просторной светлой камере, рассчитанной на двоих заключенных. Но он в этой камере был один.

Утром следующего дня Антона Кандова отвезли во Дворец правосудия, где в одной из комнат-камер подвального этажа состоялся первый допрос. Стол следователя Зекшена был завален бумагами, и Антон тотчас понял, что это ксерокопии тех факсов, которые он отправлял из Женевы, получал сам. Сначала следователь заполнил протокол допроса, задал несколько формальных вопросов. Потом он сообщил, что допрос господина Кандова будет вестись при помощи переводчицы, знающей русский язык, спросил, согласен ли тот с такой процедурой допроса.

— Я уже больше двадцати пяти лет живу в Австрии, и мне гораздо проще говорить на немецком языке, русский я изрядно подзабыл, — возразил Кандов.

Потом следователь начал с места в карьер, грозным тоном, почти срываясь на крик:

— Господин Кандов, вы передавали письма от господина Михайлова его сообщникам, а письма сообщников передавали в тюрьму…

Антон перебил следователя:

— Если вы будете на меня кричать и разговаривать в таком тоне, я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.

Зекшен умолк, встал, прошелся по кабинету, снова уселся на свое место и, улыбнувшись, как ни в чем не бывало ответил:

— Вы правы, господин Кандов. Нам лучше побеседовать спокойно. Вы разумный человек, и я уверен, что мы найдем общий язык. Итак, я обвиняю вас, что, передавая письма господина Михайлова его сообщникам по криминальной организации, вы мешали следствию. Согласны ли вы с таким обвинением?

— Нет, я категорически не согласен с таким обвинением, — заявил Антон. — Как я вам уже сказал, я знаю немецкий язык лучше русского, но русского я не забыл до такой степени, чтобы не понимать, о чем шла речь в письмах господина Михайлова. Это были письма сугубо личного характера, адресованные семье, а также друзьям. Не сообщникам, а именно друзьям, — еще раз подчеркнул он. — Я вижу у вас на столе копии этих писем, значит, вы имели возможность их получить и знаете, что я не передавал их тайком, а отсылал адресатам по факсу. Те же ответы, которые я получал для господина Михайлова, я передавал его адвокату Ральфу Изенеггеру. У меня не было никакой тайной связи с господином Михайловым, я не участвовал ни в каких заговорах и поэтому не признаю обвинения в том, что я мешал следствию.

— Ну хорошо, — промолвил следователь. — Завтра вам предстоит очная ставка с господином Михайловым и господином Изенеггером, а сейчас продолжим допрос. Господин Кандов, зачем вам все это было надо?

— Что «все»?

— Вы прекрасно понимаете, о чем я вас спрашиваю. У вас в Вене семья, свой бизнес. К тому же я слышал, у вас тяжело больна жена. Вы бросаете все, едете в Женеву, ходите по магазинам и рынкам, покупаете продукты, отправляете в тюрьму передачи. Потом вы вступаете в преступный сговор и передаете из тюрьмы и в тюрьму письма — то есть вы принимаете прямое и активное участие в деятельности криминальной группировки, а может быть, это мы еще выясним, являетесь одним из руководителей преступного сообщества. Своими действиями, хотя вы это и отрицаете, вы оказываете серьезные помехи в расследовании уголовного дела. Вот я вас и спрашиваю: зачем вам все это было надо?

— Господин следователь… — Антон тщательно подбирал слова, стараясь не упустить ни одного из пунктов только что предъявленного ему обвинения. — Я читаю газеты и знаю по сообщениям прессы, что вы обвиняете господина Михайлова в том, что он является лидером преступной группировки. Я не собираюсь с вами по этому поводу спорить. Ни о какой преступной деятельности Сергея Михайлова мне не известно. Я ничего не знаю также ни о какой преступной группировке и поэтому не могу быть ни ее участником, ни тем более руководителем. Для меня Сергей Михайлов — друг, друг, который спас мне жизнь, друг, который помог мне вновь увидеть жену и детей, родителей, братьев, сестер. Да, я оставил в Вене свой бизнес и свою семью и приехал в Женеву, чтобы помочь своему другу, так как он помог мне в свое время.

— Ваши объяснения звучат весьма романтично, но не дают ответа на поставленные мной вопросы, — возразил следователь. — Мне трудно поверить, что, руководствуясь только чувством дружбы, вы пошли на такие жертвы. И это наводит меня на мысль, что вами двигала особая заинтересованность или вы обязаны были сделать то, что вы сделали.

— Может быть, мои объяснения звучат, как вы сказали, романтично, а может быть, вам трудно понять, что такое настоящая мужская дружба. Да, вы правильно заметили, я обязан был сделать то, что я сделал. Но обязан именно по долгу дружбы, а не по какому-то другому долгу. У меня нет перед господином Михайловым материальных долгов, я вообще никому ничем не обязан, и все, что я делал в Женеве, я делал от души. Повторяю, я не считаю, что мои действия были преступными или в чем-то могли помешать следствию, которое ведется в отношении господина Михайлова.