Артем Луниш - Близнецы

— Это Вова. Новенький, — представила Марья гостя. Рукопожатие у библиотекаря оказалось неожиданно сильным.

— Проходите, — Веня указал на стол, — есть чай, кофе, пиво.

— Сделай мне кофе, пожалуйста. А Вова будет пиво.

— Вовсе нет. Я бы тоже хотел кофе, — сердито сказал Вова.

— А будешь пиво, — с мрачной насмешливостью сказал Веня и выудил из-под холодильника запотевшую бутылку, — это пароль вообще-то. Вернее, отзыв. Означает, что тебе можно доверять, — и Веня еле заметно улыбнулся уголками губ.

Вова пожал плечами, — можно у вас курить?

— Вот пепельница, — библиотекарь указал на скамейку, под которой, действительно, стояла на полу тяжелая темно-синяя керамическая пепельница с рекламой сигарет.

— Посидите пока здесь. В холодильнике еще пара бутылок есть. И в окошко приглядывайте.

И они с Марьей исчезли в черном коридоре. Заскрипела и хлопнула дверь — Вова сначала удивился, потом сообразил, что ее просто закрыли.

Вова пересел на скамейку лицом к занавешенному окну. Откуда-то из глубины квартиры слышались тихие голоса Марьи и Вени. Вова вдруг понял, что, кажется, немного ревнует, и грустно ему от этого стало.

Солнце напитывало своим неутомимым светом плотные шторы, и оттого те чуть светились кровяным красно-оранжевым теплом. Вова взял себе еще пива — попутно обнаружив на холодильнике довольно ветхий порнографический журнал — выпил и его под шепотки из квартиры и уж раздумывал, не стоит ли браться за третье, когда Марья с Веней вернулись.

— Кое-что я узнала, — сказала Марья, — дома обсудим.

Вова поглядел на Веню — тот был спокоен — пожал плечами.

— Дома так дома.

— Спасибо, — сказала Марья Вене.

— Да не за что, — вяло ответил тот. Видно было, что гости успели его утомить.

— Спасибо, — сказал Вова, — хоть и не знаю, за что.

— Я и сам не знаю, — улыбнулся Веня, — конспирация же… Но пожалуйста.

И хозяин, не обращая внимания на так и стоящих на кухне гостей, занялся своими делами: поставил чайник, закурил выуженный из кармана окурок, вытряхнул в мусорное ведро пепельницу, пустые бутылки аккуратно сполоснул и поставил за шторы, на подоконник.

— Вы идите, — оглянулся он на Марью с Вовой, — я потом закрою.

— Какой-то он не слишком осторожный для подпольщика, — заметил Вова, когда они вышли из подъезда.

— Он очень осторожный, — возразила Марья, — просто иногда устает.

Двор был все так же тих и безжизненен, только исчезла куда-то с вазы водочная бутылка.

— Вот что я узнала, — сказала Марья, когда они вернулись в бывшую дворницкую, поставили чай и расселись за столом, — пожар произошел зимой, в середине февраля. Случились беспорядки.

Вова кивнул.

— Позже в поджоге обвинили нигилистов. Уголовное дело завели, но обвинять-то некого было — просто некие безымянные нигилисты, город неизвестно зачем поджегшие, и сами в пламени и погибшие.

— И тем не менее. Я сам слышал, как они договаривались.

— На Пасху, — заметила Марья, — а не на февраль. Ну да не суть. Пожар был. И уголовное дело было, а обвиняемых не было. Это факты. Но были еще и слухи — будто бы нигилистами руководил сам Нечаев, после пожара и уехавший в Петербург.

Вова кивнул, — ну вот…

— Это еще не все, — прервала его Марья, — попадалась Вене книжечка, сектантов каких-то, еще тех лет. Будто перед самым пожаром знамения были, и девушек тоже убивал кто-то. Но тут уж, заметь, никакого дела не было и никаких серьезных подтверждений нет.

— Но убийства были. Я сам видел… один труп.

— Ты видел утопленницу, причем без повреждений. А остальное все — болтовня, разговоры.

Вова пожал плечами, — а смысл врать им? Бессмысленная ложь получается.

Марья пожала плечами, — знаешь, когда Нечаев уже сидел в тюрьме, он сочинил план побега и сумел передать его народовольцам — через сагитированных им жандармов. Так там, в этом плане, много было такой вроде бы бессмысленной, фантасмагорической лжи — будто бы в стране переворот, на престол входит новый император — своей вызывающей нелепостью и отвлекающей от главного, от того, что будет делаться.

— Я и так уж знаю, что будет делаться. Толку-то…

— Не знаю, — сказала Марья и устало потерла глаза, — все, не хочу больше об этом думать, и так голова кругом идет.

Вова рассеянно кивнул, глотнул чаю, закурил.

За окном сгущались дымные сумерки, медленно темнело бесцветное небо. Голоса у магазина постепенно становились громче и возбужденнее — будто кто-то увеличивал громкость мира.

— Вот и вечер, — вздохнула Марья.

— Угу, — кивнул Вова, — скоро опять… Туда.

— Тебе не хочется? — удивилась она.

— Не очень, — признался Вова.

— А я бы с удовольствием посмотрела на Крайск девятнадцатого века.

— Там темно, холодно и вообще как-то… неуютно.

— Ну, тебе лучше знать, — с сомнением протянула Марья, — водку будешь?

— Это трудная вода, — вспомнилась Вове строчка из старой песни, — буду, конечно.

Они выпили по стопке, в неясном смущении пряча друг от друга глаза.

— Можно на реку пойти, — наконец сказала Марья.

— Холодно, — вяло откликнулся Вова.

— Да здесь тоже не жарко.

— Ну да. Слушай, у тебя нет какой-нибудь раскладушки?

— Нет, — она подумала немного, затем сказала, — но вообще-то я сплю в пижаме и могу выделить тебе пол-кровати. Если ты не храпишь, — уточнила она.

— Я не храплю. Только у меня пижамы нет.

Марья тихо засмеялась, — ничего. Я уж как-нибудь постараюсь сдержаться.

Вова промолчал.

Они по очереди сходили в душ, и когда Вова вылез из ванны, Марья, уже в пижаме, сидела на кровати.

— Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

— Свет тогда погаси.

Вова опасался, что, взволнованный и смущенный соседством девушки (пусть даже и в пижаме), заснет не скоро. Но едва он улегся в мягкие объятия матраса, под теплое пуховое одеяло, в пахнущую чистотой и чуть-чуть духами темноту, как тут же голова его потяжелела и он погрузился в темные, глубокие воды сна.

Проснулся он на рассвете. Чадила в душной темной комнатке угасавшая свечка, от заледеневшего окна несло холодом. Он встал и долго бродил спросонья по комнате в своем ретро-белье, и все никак не мог отыскать одежду. В конце концов, Вова обнаружил ее — всю, вместе с сырым пальто и пахучей шапкой — сваленной в постели, в ногах. Кое-как он разложил измятый свой гардероб на столе, а сам потуже завернулся в халат, накинул на плечи лоскутное одеяло и отправился на кухню.

Самовар уж был раскален, сиял горячим медным боком, и румяные пироги будто светились в полумраке, и потрескивало в печи догорающее с ночи огромное полено.

Вова долго, со вкусом пил чай, прислушиваясь к встающему утру. Вот зазвенел колокольчик проезжего ямщика, взлаяли где-то далеко тощие крестьянские собаки, из-за реки зазвенели гулко церковные колокола и раскатистый звук чуть сотряс толстый еще ледяной панцирь реки.