Игорь Николаев - Символ Веры

Так или иначе, Боскэ ничего не спрашивал и сделал вид, что вообще ничего не заметил. За это он, кажется. удостоился молчаливой благодарности. Толку от нее не было, однако на душе как-то потеплело. Жаль, что только на душе, немного согреться тоже не помешало бы.

Наверху завопил судовой колокол или как там называлась штука, которая звенела и орала, словно черти-барабанщики в аду. За переборками залязгало, загремело, как будто железная цепь скользила по храповику. Завозились разбуженные пассажиры, которые выглядели близнецами членов хольговой ганзы. Такие же уставшие, грязные, болезненно осунувшиеся. Утихла сатанинская машинка, и вслед за ней снова успокаивались люди, набитые в трюм.

Саднила голова, бритая налысо скверно заточенной бритвой. Хольг рассудил, что физиономия Боскэ слишком запоминающаяся, а у пулеметчика со странным прозвищем «Кот» нашлись и ножницы, и бритва. Гильермо наконец-то переодели, подобрав одежду условно по росту и размеру. Очень условно, потому что для своего роста в сто восемьдесят сантиметров Боскэ оказался слишком худым. Хотя просаленная и мешковатая одежда оказалась по-своему удобна, в нее можно было плотнее закутаться. Один ботинок казался относительно приемлемым, второй же был подвязан веревочкой, демонстрируя оскал отклеивающейся подошвы. На переносицу водрузили старое фальшивое пенсне, у которого одна нулевая линза треснула, а вторая вообще отсутствовала. После всех этих манипуляций миру предстал немолодой тип крайне подозрительной наружности, к тому же с основательно битой физиономией - синяки от ударов Хольга лишь набирали синеву и не желали сходить.

Фюрер был доволен - теперь Боскэ можно было принять за мелкого жулика «на доверии», не слишком удачливого шулера, брачного афериста, который не гнушается дутым золотом и даже медью с колечек сельских вдов. Или за фабричного рабочего средней квалификации, которого выгнали по состоянию здоровья. Так или иначе, самое главное - Боскэ больше не походил на прежнего Гильермо.

Монах привыкал к новой личности и радовался, что Господь явил ему хоть одну крошечную милость (помимо чудесного спасения числом уже дважды) - как выяснилось, Гильермо совершенно не страдал морской болезнью. Впрочем, чудесное избавление не коснулось иных телесных потребностей, кои настоятельно потребовали уделить им внимание.

Боскэ поднялся на ноги, попутно печально думая, что это больше похоже на «восстал из праха». Мышцы и суставы тянулись, как старая высохшая резина, каждое движение давалось с болью и вообще, кажется, он простудился и на краю лихорадки. После посещения трюмного гальюна мысли понтифика потекли в ином направлении. Гильермо подумал, что воистину - человек привыкает ко всему. И то, что совсем недавно казалось кромешным ужасом, теперь лишь заставляет брезгливо поджать губы.

Совсем недавно... Боскэ вдруг понял, что не может сказать в точности, сколько длится его эпопея. Перестрелка в отеле поблекла, затерлась последующими событиями, так что случилась как будто годы назад. А ведь прошло от силы... Он начал считать, дважды сбился и перешел к сгибанию пальцев. Получалось что-то около недели. Хотя нет, больше. Однако «неделя» - звучало красиво.

Семь дней, за которые Господь сотворил землю и всех ее обитателей. Семь дней, в течение которых Гильермо Леон Боскэ из уважаемого доминиканца пятидесяти одного года от роду обратился безродным беглецом в компании странных и неприятных личностей.

Захотелось вдохнуть свежего воздуха. Пассажиров особо никто не гонял, просто команда не отказывала себе в удовольствии поглумиться над встреченным пассажиром, так что мало кто покидал трюм без крайней надобности. Но Гильермо рискнул.

Путь наверх он нашел на удивление быстро и легко. Холодный ветер сразу подхватил куртку призрачными пальцами, рванул и начал терзать, пытаясь добраться до тела морозными когтями. Пассажиры шептались между собой, что в этот сезон здесь должно быть тепло, даже жарко, однако старому судну не повезло попасть в затяжную полосу непогоды, которую принесло едва ли не из самой Антарктики.

Боскэ подобрался ближе к борту, крепче ухватился за стальные тросы, которые назывались, кажется, «леерами» и служили вместо перил. Железные заусенцы больно кололи ладони, и Боскэ перехватил канаты через ткань длинных рукавов.

Море волновалось . Наверное, то было самое правильное и точное слово. Не шторм и не гладь, а волнение. Когда низкие тучи скачут над волнами, а ветер сбивает пенные шапки с темной воды. Корабль не бросает меж бурунами, а скорее мелко, противно трясет, так, что сердце опускается к диафрагме и там заходится противной липкой дрожью.

Зато воздух был чист и пах солью, свежестью. Как осенний лес, когда листва уже опала и прошел затяжной сумрачный дождик. Временами порыв ветра доносил острый запах дизельного выхлопа, однако это на удивление не портило картину, а лишь оттеняло запах вольной стихии.

Гильермо любил осень и подумал, что, наверное, ему нравится море. Или понравится, если познакомиться с ним поближе и в более пристойных условиях.

А затем твердая крепкая рука схватила его за шиворот и резко дернула назад, отбрасывая на мокрую, отвратительно и болезненно твердую палубу. Боскэ приложился о ребристый металл носом, который сразу потерял чувствительность, онемел.

- Я приказывал тебе сидеть внизу, поп, - раздельно и зло сказал Хольг, взмахнув левой рукой и пряча в кармане правую.

- Из-звините, - выговорил снизу вверх Боскэ, осторожно ощупывая нос. На пальцах осталось несколько алых капель, и Гильермо огорчился, представив собственное лицо, теперь еще более разбитое и неприглядное.

- Скотина, ты понимаешь, что значит «не привлекать внимание»?

Леон немного помолчал, хлюпнул опухающим носом, который на холодном ветру быстро синел, и спросил, все так же глядя снизу-вверх:

- Скажите ... господин Хольг. Почему вы такой злой, недобрый человек?

- Что? - не понял фюрер. - Я плохой, что ли?

- Нет, вы не плохой, - терпеливо, насколько это было возможно в его положении, разъяснил Боскэ. - Вы очень недобрый человек. И мне кажется ...

Леон снова машинально потрогал нос. Доминиканца знобило, крупная дрожь сотрясала пальцы.

- Мне кажется, вы очень несчастный человек. Потому и злой.

Хольг помолчал, кривя губы и по-прежнему не спеша достать руку из кармана. Кисло, зло усмехнулся.

- Чудесная, чудесная поездка, - фюрер продолжал кривить губы, так что речь его казалась почти неразборчивой. - Поп моралист. Скотина беловоротничковая. Козел богомольный...

- Меня нет смысла оскорблять, - Гильермо не без труда поднялся, озябшие пальцы закостенели и стучали по палубе, как высохшие деревяшки. - Я служу не людям, а Ему. Людская жестокость может причинить мне боль, но не обидеть. Вы можете ударить меня, избить. Но не можете оскорбить.