Василий Щепетнёв - Переигровка - 2. Выбор Пути

В общем, так: родился, учился, воевал, опять воевал, опять учился, после войны работал на этом заводе инженером-технологом, старшим инженером-технологом, но до главного инженера не дослужился. В семьдесят четвертом умер. Опухоль в голове. Помучился, помучился, и умер. И вдруг раз! и мне снова семнадцать, а на дворе тридцать седьмой. Ну, что такое тридцать седьмой для молодого парня? Небо голубое, трава зелёная, девки ядрёные, чего же более. Расстреляли наркома за вредительство, а маршала за шпионаж? Посадили директора? Туда им и дорога! А так — жизнь, конечно, непростая, но интересная. Для всех, но не для меня. Я-то знаю, что будет Большая Война. Знаю, а сделать ничего не могу. И товарищу Сталину писал, и товарищу Ворошилову, и товарищу Калинину, и даже Лаврентию Павловичу Берия. Понятно, анонимно. Левой рукой. И письма бросал в Черноземске. Поди, найди. Да никто, думаю, и не искал. Потому что писем таких писали сотнями — о голоде, о болезнях, о железной саранче. И читали эти письма — и мои тоже — люди не сказать, чтобы очень образованные даже по тогдашним временам. Думаю, даже и не читали, а сразу выбрасывали эти письма.

Началась война. Во второй раз воевал получше, чем в первый, но не очень. Дан приказ — и хоть умри, но выполняй. А приказы отдавали те же люди, что и в первый раз. Героя получил, так не потому, что сделал что-то лучше, а рапортовал лучше, чем в прошлой жизни. Но дожил до конца, три легких ранения, но жив. Выучился, пришёл сюда технологом. Всё как в прошлый раз, только я шевелился пошустрее, не отсиживался. Проявлял инициативу. Где необходимо — давил. Особенно в конце пятидесятых. Что нужно — проталкивал изо всех сил, от ненужного отбояривался. Стал директором. Стал хорошим директором хорошего завода. Стал отличным директором отличного завода. И заместители у меня толковые, умру — есть на кого дело оставить. А большего, извини, не сумел. Войну не предотвратил, победу не приблизил. А, вот: Гагарина спас. В той жизни Гагарин на «Союзе» полетел, полетел, а в космосе что-то случилось. Во время стыковки. Умер он в космосе. Погиб. Ну, я на хитрость пошел, не спрашивай, какую, подленькую хитрость, да. И у меня и знакомства уже в ЦеКа завелись, в общем, не допустили Гагарина к полёту. И полёт отодвинули, перепроверяли технику. Стыковочные узлы. Ради Гагарина и поподличать малость не грех, думал я. Только толку-то. Погиб Гагарин всё равно, да не один, а с полковником-летуном. И Комаров, что полетел вместо Гагарина, тоже погиб. Сложно всё. Вот, понимаешь, в той жизни я, к примеру, повернул налево, и кошелёк потерял, или украли в трамвае. В этой жизни я повернул направо — и споткнулся, и сломал ногу. Ну, и в чём выигрыш?

— Вы ломали ногу?

— Это я к примеру говорю. То есть трудно сказать, как оно повернёт. Ну, или вот стрекоза узнала, что наступит зима. Что ей, бороться с зимой? Или лучше, подобно муравью, строить зимнюю хатку с запасами провианта? Вот я заводом и занялся. Это моя хатка, мой провиант. Главное, люди. В одиночку ничего не изменишь, ну, разве провианта побольше соберешь. И то дело, но как ты этот провиант в голодный год сохранишь? Отберут и убьют. Ищи людей, собирай людей, расти людей, — с каждой минутой речь директора теряла связность, расползалась, таяла. То ли водка виной тому, то ли болезнь, а, может, всё вместе?

— И вот ещё, запомни: нас таких, живущих дважды, немало. Я прикидывал, один на миллион. Значит, в мире — несколько тысяч. Или больше. Только многие, как я говорил, строят попрочнее хатку и набивают её припасами. Как их вычислишь? А некоторые пытаются что-то улучшить в целом. Я? Ты спрашиваешь обо мне? Я — серединка на половинку. Моя хатка — мой город. Вот так.

Я его не спрашивал. Но слушал.

— И последнее. Знаешь, я не боюсь умереть. Мучиться только не хочется, это правда, а умереть не боюсь. И думаю: умру, а вдруг опять на дворе тридцать седьмой, и мне семнадцать лет? Что тогда делать буду?

Все. Теперь иди. Веселись. Я вот мало веселился, а зря. Веселый человек может больше, чем невесёлый. Только налей мне полстаканчика. А то руки трясутся, понимаешь… Не бойся, хуже мне не будет, наоборот, чем скорее, тем лучше.

И, когда я, выполняя просьбу Кузнецова, налил водку — не половину стакана, и четверти хватит, — я разглядел его лицо.

Да, хуже ему не будет.

Вряд ли.

Я был уже у выхода, когда Кузнецов меня спросил:

— А ты… Ты когда…

— Да ещё не знаю. Живу я. Живу.

— Молодец. Так и говори всем. Пока живёшь.

И я пошёл веселиться. Как умел. По полной программе. Презрительно отказался от микрофона и спел а капелла арию Неморино, чем ввел слушателей в оторопь, не помешавшую, впрочем, аплодисментам. На пианино сыграл уже свою версию «Венеры» с переходом в «Светит месяц». Заказал у аккордеонистов танго, и показал граду и миру стиль милонгеро с Лисой и Пантерой. Смеялся. Валял дурака.

А всё почему?

Всё потому, что, простившись с Семёном Николаевичем и закрыв за собой дверь в ложу, я не удержался, вытащил из кармашка фляжечку на две унции, и немедленно выпил коньяк. Андрей Николаевич что-то знал, предлагая оставить «ЗИМ» в гараже.

Выпил, в надежде забыть лицо Кузнецова.

Помогло.

Ну, я так считаю.

12 января 1974 года, суббота

ДОЛГАЯ ПРОГУЛКА

Куда не посмотри — всюду снег. Можно представить, что на десятки верст нет ни души, кроме собственной. Случись беда — буран ли, волки, или просто выбьешься из сил, то и помрёшь в полной безвестности.

Но это если представить. А я знаю, что в километре справа — железная дорога, в километре слева — лесопосадка, и, если идти вперед, непременно выйдешь к Углянцу, а назад — ну, назад, это вернёшься в Сосновку.

Так что не потеряюсь.

Да я и не собирался. Задача проста — погулять три часа или около того. На лыжах. По полю. Неспешно. Вот я и гуляю: надел лыжный костюм, взял лыжи, прошёл пятьсот шагов до начала лыжни, встал на лыжи — и в поле. Не по целине, лыжня давно проложена другими любителями зимних прогулок.

И я гуляю себе в охотку. Рекордов не ставлю. Наслаждаюсь — природой, временем, собой. Финским ходом, наконец. Преимущественно двушажным. В общем, неплохо иду. По собственным меркам.

Я присмотрелся. Сквозь падающий снег разглядел геодезическую вышку. Значит, прошёл девять с половиной километров. Пора и разворачиваться.

И лыжня, сделав петлю, повела меня назад. Одноколейка.

Теперь ветер дул в спину, и я шёл одношажным ходом. Красовался перед пустыней.

Это я не просто гуляю. Это я готовлюсь к будущим турнирам. Развиваю прежде всего дыхание, вернее, дыхательную систему. Увеличиваю емкость легких — в девятнадцать лет это ещё возможно. Повышаю гемоглобин — в меру, в меру. Миоглобин тож. Подключается и сердечно-сосудистая система, и эндокринная, и всё остальное. В здоровом теле шахматная мысль работает с высокой эффективностью. А в нездоровом — с низкой. Так говорит наука, а я в науку верю. Хотя отдельные личности считают, что наука вне области веры, наука — это область знания.