Дмитрий Карасюк - История свердловского рока 1961-1991 От «Эльмашевских Битлов» до «Смысловых галлюцинаций»

Уровень материала совершенно не соответствует уровню, извиняюсь за выражение, звукозаписи. Из дюжины песен, вошедших в «Визовский пруд», одиннадцать исполнялись «Чайфом» и спустя несколько лет, девять были позже перезаписаны (некоторые — и не по разу), а «Пиво», «Бичи» и «Квадратный вальс» вошли в «чайфовский» золотой фонд и поются на концертах даже три десятилетия спустя. Нехилый КПД для альбома-наколенника!

Все песни, правда, юмористические. Шахрин постеснялся пока раскрыть лирическую грань своего таланта. С другой стороны, панк-труба — не лучший аккомпанемент для «Завяжи мне глаза».

В любом случае шельф «Визовского пруда» оказался золотоносным. Создатели тщательно скрывали этот неказистый с виду клад три десятка лет. Наверное, правильно. Необходимо время, чтобы драгоценное содержание заблистало так ярко, что на примитивную форму можно просто не обращать внимание.

Д. Лемов, 2016.

1985 год — год низкого старта. Уже наступило осознание своих музыкальных сил, уже сформировались собственные поэтические традиции. Для рывка не хватало только главного — открытия дороги к слушателю. В борьбе за снятие барьеров прошел весь год.

Год начался уныло. Тусовка вяло обсуждала третий альбом «Урфина Джюса», который Пантыкин чуть ли не силком заставлял слушать каждого встречного. Большинство оценок его не радовало — многим не нравились ни материал, ни качество записи. Ознакомились с «Жизнью в стиле…» и во властных кабинетах. 16 января «УД»+Грахов посетили обком ВЛКСМ, пытаясь заинтересовать комсомольцев свежей пленкой. Обкомовцы сквозь зубы процедили, что три песни («Музей мадам Тюссо», «Гнилое золото» и «Физиология звукозаписи») еще более-менее, а все остальное забраковали. Объяснения «низкого качества» песен были столь нелепы, что смеяться в голос авторам мешала только серьезность обстановки.

Встречи в культурных инстанциях тоже имели результат скорее плачевный. Заместитель начальника управления культуры Виталий Лешуков отечески обещал предоставить «Урфину» базу в еще не открывшемся ДК МЖК. Но этот пряник был обременен несколькими чувствительными ударами кнута. Группу обязывали выступать только с письменного разрешения управления культуры, не казать носа за пределы города, исполнять не менее 80 % песен советских композиторов и главное — сменить название на «Группу МЖК». По сравнению с этими условиями даже Олюнин казался более милостивым — он мог бы удовлетвориться и вывеской «Группа Пантыкина».

Все это привело Сашу в уныние. В поисках альтернативы он вместе со Скрипкарем и Савицким обсуждал возможность возрождения «Сонанса» — более безобидного, с точки зрения властей, коллектива — и подумывал о написании рок-оперы.

Пока «Урфин Джюс» бегал по инстанциям и искал, чем бы себя занять, Бутусов с Умецким, взяв третьим клавишника Виктора «Пифу» Комарова, заперлись в однокомнатной квартире на Щорса. Порохня с Тариком писали на кормильцевскую порта-студию их новый альбом. Хозяин квартиры, однокурсник «наутилусов» Дима Воробьёв, уехал в отпуск и рекорд-сессии не мешал. Но стены в доме были тонкие, и Славины рулады могли переполошить соседей — запись происходила в основном в ночное время. Поэтому в тех местах, где требовалось форсировать вокал, Бутусов пел в лежачем положении — его с микрофоном накрывали всеми имеющимися матрасами и одеялами, и под этой мягкой звуконепроницаемой грудой он вопил в свое удовольствие. Правда, удовольствия было мало: под тяжестью перин он рисковал задохнуться.

Восьмого марта запись альбома, получившего название «Невидимка», была закончена. Новое творение группы в тот же вечер включили на дискотеке в арховском общежитии, но танцующие не оценили историчности момента. На следующий день состоялась «официальная» презентация релиза. На квартиру Воробьёва пришел целый конклав. Человек шесть, в том числе Грахов, Белкин, Матвеев. Все уселись на полу, включили портастудию. Прослушали альбом. Несколько минут тишины. Потом начались осторожные высказывания. Народ был ошарашен. Это звучало абсолютно не в свердловском стиле. Драм-машина, четкий ритм, аккуратные клавиши, Славин вокал, исполненный какого-то страдания. Матвеев был просто пришиблен: ««Невидимка» стал огромной неожиданностью. Никто не думал, что такое можно сделать».

В тот же вечер в общежитии САИ выступал приехавший из Питера Башлачёв, но местные махры все еще переваривали «Невидимку», поэтому концерта СашБаша почти не отразили. На «наутилусов» со всех сторон сыпались поздравления.

Кстати, именно в этот день было объявлено, что «Наутилус» теперь еще и «Помпилиус». Довесок к названию предложил сделать Илья Кормильцев. Музыканты боялись, как бы их не начали путать с московскими тезками. Имена бывших участников «Машины времени» Евгения Маргулиса и Сергея Кавагоэ давали столичному «Наутилусу» фору, и уральцы боялись затеряться в тени… Через три года московский «Наутилус» не выдержал конкуренции с «НП» и распался…

Одно из первых прослушиваний «Невидимки» проходило дома у Пифы. Слушали и пили, причем пили больше. Потом началось нетрезвое обсуждение. Раздались голоса, что новый «Наутилус» — это попса и не имеет права именоваться роком. Бледного Бутусова закидали этими обвинениями по самую макушку. Умецкий с гитаристом «Метро» Володей Огоньковым, не любившие подобных философских базаров, ушли в дальнюю комнату, где бухали портвейн и травили анекдоты. Вдруг Умецкий заметил прошмыгнувшего на кухню Славу, схватил бутылку и бросился за ним. Влетев на кухню, собутыльники увидели разожженную газовую конфорку и пьяного в хлам Бутусова, разматывающего пленку «Basf» с драгоценной «нулевой» копией «Невидимки» на пол. Схваченный поджигатель стал кричать: «Пустите, я не выпущу это! Я уничтожу это говно!» Первым делом Дима смотал обратно на катушку пленку, а затем насильно влил в рот лидеру будущей супергруппы немного портвейна. Эта доза стала последней алкогольной каплей, необходимой для перехода Бутусова в стадию тревожного сна. Наутро он ничего не помнил. Все остальные даже ничего не заметили. Уничтожение пленки не было бы катастрофичным — к тому моменту существовало уже несколько копий, но Слава в том разрушительном порыве готов был стереть с лица земли все следы своего детища. Столь болезненная реакция на критику заставила хранить драгоценный оригинал под семью замками и уж точно не брать его с собой на «музыковедческие» застолья.