Эдуард Лимонов - Мои живописцы

Но Пётр Иванович имел и третье лицо. Или же точнее будет сказать, что имел своё историческое измерение. Он был автор живописных произведений, изображающих страшный белый катаклизм как смерч, или как всасывающаяся в раковину воронка. А от катаклизма спасаются, беспомощно разбегаясь в стороны, маленькие люди.

И вот в этих своих выполненных на индустриальном толстом картоне видениях Пётр Иванович был Велик.

Эдуард Лимонов и Елена Щапова. Архив

Он родился в Киевской области.

Потому я считал его в снежной Москве конца 60 — начала 70-х годов чуть ли не земляком.

Вот стихотворение ему:

Таракан в стихотворении присутствует недаром. В мастерской его убогой жили сухие аскетичные тараканы во множестве. Пётр Иваныч относился к ним дружески. Не гонял, не выводил, а бывало даже оставлял им крошек и воды.

Художников в Москве того времени было хоть пруд пруди. Даже если просто попытаться перечислить их, даже только тех, с кем я был знаком, то, пожалуй, заполнится целая книжная страница. Пётр Иванович превосходил их всех в оригинальности. Упрямо изображая свои однообразные катаклизмы — смерчи-воронки, они же рваные кольца атмосферы, и бегущие в ужасе от них толпы, он словно запечатлевал один и тот же сон привидевшегося ему Страшного суда. На грубом упаковочном картоне, который и гвозди с трудом пробивали, он оставил нам этот будущий ужас, до которого я, переживший их всех, ещё не дожил и, вероятно, не доживу. Но вы доживёте.

Мы, я помню, завалились в его мастерскую где-то перед самым отъездом. Привели фотографа. Пришли: мой друг того времени поэт Дмитрий Савицкий, я, моя жена Елена. Присутствовал мелкий ребёнок Беленка, кажется, мужского пола. Лысый Петька стеснялся, ребёнок держался за папины рабочие штаны в краске. Моя жена позировала. Но, перекрывая нас, всего лишь человеков, властно доминировали в мастерской его полотна, смерчи-воронки, и спасающиеся толпы, и, возможно, вышедший из берегов океан, слившийся с вышедшим из берегов небом.

Полотно, изобразившее меня и Елену оторванными друг от друга, тонущими отдельно, я на левой части полотна, близко к зрителю. Она — на правой чуть в дали, получило статус пророческого уже в 1976 году, всего лишь через три года после его изготовления. В Нью-Йорке меня с Еленой разбросала американская стихия. Полотно это мы не вывезли, оно некоторое время висело в Москве у Савицкого, а когда он уехал во Францию, то передал его кому-то, о ком я ничего не знаю, и узнать не удалось. А сам Савицкий, ему 73 года, живёт в парижском банльё (то есть это пригород, куда следует добираться по бану). На электронное письмо моё Савицкий не ответил, так же как и на электронные письма коллекционера Беленка — Михаила Алшибая.

Нет того полотна.

Пётр Беленок, Эдуард Лимонов и Елена Щапова. Архив

Петька скончался, когда я жил за границами. Нужно будет узнать у Михаила Михайловича Алшибая, когда именно скончался. В Москве в 60-е существовала, может быть, сотня очень талантливых художников. Но никто из них не отваживался тогда заглянуть в бездну будущего. А Петька отваживался. Теперь та сотня художников применима прикладной, только к своему времени. А не особенно блиставший Петька в парусиновых брюках и клетчатой рубашке только к будущему Апокалипсису и применим.

Так вот.

Современникам бывает трудно определить, кто среди них гений. Большей частью гениями оказываются не те, кого считали таковыми.

Барская усадьба с колоннами, целый дворец, собственно, стоит на Волхонке, и небольшой парк разбит перед фасадом. Чугунная решётка в рост человека. Летом в этом квартале необычный запах — смолистых пиний из парка. Совсем не русский запах. Смола растапливается в короткую московскую жару и заставляет верить — ты в Италии. Рядом, если спуститься по короткой улице Ленивке, — набережная Москвы-реки. На той стороне реки — Дом на набережной. Там недолго работала в одном модном журнале моя подруга Лиза в 1997-м. Я попал в музей, кажется, ещё в первый свой приезд в Москву в 1966-м. Мне было 23 года, и я приехал из Харькова вместе с художником Вагричем Бахчаняном завоевывать Москву. Обстоятельств, при которых оказался в музее, не помню (ну, наверное, нормально повели провинциала блеснуть сокровищами). Помню внутренности музея, где был гардероб, помню мумию сигарного цвета с двумя кокосовыми, удивительно свежими зубами. Помню синие пинии перед музеем и табличку, на которую мне указали, сообщив с уважением: «Музей основал и был первым директором — отец Марины Цветаевой». От Марины Цветаевой и её ритмических захлёбов я не был в восторге, так что рекомендация была плохая.

Живя впоследствии в Москве, я туда довольно часто наведывался. Вероятнее всего, я ходил туда, как верующие ходят в церковь, я веровал в искусство, и мне было хорошо быть среди предметов искусства, среди запахов моего культа: старой краски, старых холстов, камня, гипса и дерева. У них, помню, были выставлены тогда во множестве залов импрессионисты и постимпрессионисты и даже фовисты с Матиссом во главе. Вот только не помню, их это была постоянная экспозиция тогда или сборная холстов со всей Европы… Висело много хороших, но несколько однообразных Клодов Моне, была парочка Эдгаров Мане, были великолепные Ван Гоги, уступающие им тёмные Гогены, была пара-тройка холстов таможенника Руссо, неправдоподобный леопард, человек, играющий в гуще джунглей на волшебной флейте, анаконды и кугуары в чаще. Если не ошибаюсь, был даже Одилон Редон — глаз, парящий над городом, как воздушный шар на ниточке. Менее всего мне понравился Матисс — ярко-красные разварившиеся сосиски людей, стоймя ведущие хоровод на сплошной зелени. Против всех других картин Матисс смотрелся как халтура, неоконченный подмалёвок. «Щукин зря купил эту мазню», — помню, сказал я кому-то, сопровождавшему меня, чьё имя не сохранила История.