Михаил Алпатов - Всеобщая история искусств. Русское искусство с древнейших времен до начала XVIII века. Том3

По своему художественному воздействию Успенский собор не уступает новгородской Софии, но впечатление силы достигается здесь другими средствами. Там преобладает непроницаемая масса стен, камня, объемов. В Успенском соборе все более расчленено, более украшено, и потому в нем больше движения.

Церковь Покрова на Нерли

Главы его расставлены далеко одна от другой. Весь он несколько раздался вширь.

С юго-западного и северо-западного угла глазу открываются две длинные стены, каждая из которых разбита на пять прясел.

При таком обилии членений здание могло бы распасться на части, если бы мастера не отступили от строгой симметрии форм.

Действительно, отдельные прясла его стен далеко не одинаковы по ширине; за более узкими идут более широкие. Но, поскольку общая структура их одинакова, все они вместе сливаются в один массив. Линия полукруглых закомар производит впечатление могучей волны, пробегающей по кровле всего здания.

Даже взятое отдельно, окно Успенского собора производит впечатление исключительного величия (75). Окно это носит характер узкой световой щели, и это придает храму сходство с сооружением крепостного характера. Но откосы окна снабжены валиками, чередующимися с уступами. Этим простым приемом достигается большая сила впечатления. Собственно оконный проем оказывается спрятанным в глубине стены, что делает особенно наглядной ее непроницаемость. Вместе с тем зажатые между уступами и как бы выдавленные, три валика выносят окно вперед, придают уступам характер обрамления и создают впечатление мягкости и податливости камня. Полочка внизу, выступая из стены, еще больше отделяет окно от плоскости стены. Не уничтожая толщи стены, узкая световая щель заметно расширяется, и от этого кажется, будто окно выступает вперед. Четыре маски по углам, противопоставленные огромному окну, усиливают его величие. Простота и ясность этого архитектурного образа роднит его с эпическим стилем наших древнейших летописей.

Каждый из владимиро-суздальских храмов задуман и выполнен с расчетом на то место, которое он занимает. Действительно, если перенести Нерлинский храм на княжий двор во Владимире, то он потеряет значительную долю своей прелести. То же самое произошло бы и с Дмитриевским собором (9), если бы здание это, построенное в качестве княжеского храма неподалеку от Успенского собора, оказалось среди простора лугов, за пределами города.

По своему внешнему облику Дмитриевский собор почти повторяет Нерлинский храм. Но зданию сообщены черты внушительной, торжественной массивности. Достигнуто это в значительной степени изменением его пропорций. Его основной массив образует куб, высота каждой стены почти равна ее ширине. В этом сказывается стремление вернуться к тому, что было свойственно Переславскому собору. Но там каждое прясло имело самостоятельное значение, так как лопатки отделяли каждое из них от соседнего. В Дмитриевском соборе благодаря арочкам и колонкам, опоясывающим здание, стена воспринимается как нечто целое. Если Нерлинский храм благодаря стройности можно назвать храмом-башней, то этого никак нельзя сказать о более приземистом Дмитриевском соборе. Все его членения и украшения мельче, по отношению ко всему зданию в целом, окна не опираются на поясок, «утоплены» в стене, линия кровли, несмотря на позакомарное покрытие, почти горизонтальна; наконец, все три прясла его стен совершенно одинаковы. Все это придает зданию более устойчивый, спокойный, но и тяжеловесный характер.

В связи с этим архитектурная декорация приобрела новое значение. Колонки, арочки, валики не вклиниваются в массу стены, как это было в Нерлинской церкви. В Дмитриевском соборе декорация выглядит так, будто она, как прозрачное кружево, положена поверх массива стен. Апсиды Дмитриевского собора имеют форму полуцилиндров, однако благодаря тому, что отдельные колонки спускаются до земли, они, как в Софийском соборе в Киеве, намечают их грани. Благодаря этому апсиды воспринимаются и как полуцилиндры и как многогранники; в силу этого в архитектурных формах чувствуется и трепет и движение. Видимо, Дмитриевский собор с самого начала был задуман с расчетом на более богатое, чем это было принято прежде, украшение его стен. И действительно, среди всех владимиро-суздальских храмов Дмитриевский выделяется нарядностью и обилием скульптурных украшений.

Скульптурная декорация составляет существенную особенность владимиросуздальских храмов. Подобного развития скульптуры не было ни в одном другом из древнерусских княжеств того времени, даже в Чернигове и Рязани, где найдены были остатки белокаменной резьбы. XII века.

Когда сто лет тому назад впервые было обращено внимание на эти рельефы, они так поразили своей необычайностью, что многие исследователи готовы были признать их «иероглифами», таинственными знаками, не поддающимися расшифровке. Позднее, когда стали всматриваться в рельефы и заметили, что отдельные фигуры снабжены надписями, решили, что каждое изображение имеет вполне определенный смысл и что для его раскрытия необходимо найти тот литературный текст, который он иллюстрирует. Были найдены аналогии этим рельефам в некоторых старинных памятниках словесности, но прямого литературного прототипа их так и не обнаружили. Видимо, его и не существовало, так как создатели рельефов владимиро-суздальских храмов в своих произведениях сами создавали легенду. Они творили в большинстве случаев независимо от литературных источников того времени.

9. Дмитриевский собор во Владимире

Энгельс отмечал, что германцы «сумели сберечь в феодальном государстве осколок настоящего родового строя в форме сельских общин» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. I, стр. 132). Это можно сказать и о восточных славянах. Остатки общинно-родового строя в древней Руси способствовали сохранению старых, языческих воззрений. Духовенство жаловалось на то, что народ не посещает храмов, не причащается, не слушает проповедей. «У многих болван спрятан, выдолблен и написан», — говорится в одной старинной рукописи. Впрочем, поклонение идолам уже отживало свой век: за него держались только немногие. Но в мировоззрении древних славян были и другие, более жизнеспособные элементы, прежде всего чувство близости человека к «матери-земле», вера в ее чудодейственную силу, стремление сохранить дружественные связи со зверями, птицами и травами, связи, которые оборвало христианское вероучение.