Юрий Тынянов - Поэтика

"Рассказ" стерся, малая форма не ощущается - стало быть, требуется что-то противоположное - большая форма, а стало быть, роман. Так было осознано. "Должное" как будто бы и найдено. Но вот с последним утверждением - о романе - поторопились. Роман - старый жанр; а жанр понятие текучее. Требовалось что-то на смену, но роман ли - вопрос.

Стерлась психологическая повесть, с героем, который думает, думает. Психологическая нагрузка перестала быть нужным стержнем - она стала просто грузом. На смену мы вызываем фабулу, крепко свинченную. Стало быть фабульный роман 3. Вот здесь-то и начались злоключения.

3

Романы пришли со всех сторон. И фабульные, и бесфабульные - всякие. Пришли даже с совершенно неожиданных сторон. В. В. Вересаев написал роман, Сергеев-Ценский - роман, А. Толстой, И. Эренбург, В. Шишков, Всеволод Иванов - все дали романы.

Роман Сергеева-Ценского 4 любопытен тем, что показывает наглядно, каким не может быть роман. Роман писался десять лет, с 1913 года - и все-таки остался рассказом 5. Автор в течение десяти лет постепенно "раздвигал рамки романа, чтобы посильно отразить происшедшее"; но рассказ, старый, спокойный рассказ упорно не раздвигался. Он имел для этого все основания; фабула (впрочем, фабулы-то в нем нет) была добросовестно привинчена к традиционному русскому герою, который все думает, думает, не убить ли ему любовника своей умершей жены, - и наконец убивает. Сообразно с этим действие развивается столь медленно, что, строго говоря, его и нет в романе. Герой интеллигентный, импрессионистически растерянный; сквозь растерянность его показано дрожащее полотно романа. Дрожащее, но неподвижное - самое лучшее на нем - это видовые картины Крыма, если бы их обдуманные краски и спокойнейший фразовый рисунок еще зачем-нибудь были бы нужны. "Преображения" не совершилось: не только не "преобразился" герой, как это от него требовалось, но и рассказ не преобразился в роман.

Второй крымский роман - В. В. Вересаева - носит откровенное заглавие: "В тупике". Фабула его года два назад, вероятно, была бы сенсационной, сейчас же она очень традиционна: взятие Крыма красными войсками. Главные герои - члены одной семьи: отец - старый народоволец, дочь - коммунистка, племянник - коммунист, другая дочь - героиня, русская девушка; это дает возможность племяннику спасти от расстрела дядю, а дочери-коммунистке, которая думает, что отец расстрелян, добровольно отдаться в руки врагов. Роман отличается необычайною интеллигентностью; при всем напряжении фантазии трудно представить, чтобы дело шло о современности, хотя все в этом смысле как будто обстоит благополучно (есть даже расстрел - впрочем, тоже очень интеллигентный), - вы все время чувствуете себя в небольшом, уютном кузове идейного романа 90-х годов. Герои очень много говорят и любят плакать. Пример: "Иван Ильич рыдал. Долго рыдал. Потом поднял смоченное слезами лицо и ударил кулаком по столу.

- Да! И все-таки... Все-таки, - верю в русский народ! Верю! [...] И будет прежний великий наш, великодушный народ, учитель наш в добре и правде!" ("Недра", 1, 1923, стр. 45).

Или еще пример:

"Они говорили долго и горячо. Губы Дмитрия не улыбались всегдашнею его тайною улыбкою, глубоко в глазах была просветленная печаль и серьезность" (там же, стр. 63).

Перед расстрелом тоже много и чрезвычайно деловито диспутируют, главным образом на культурно-просветительные темы:

"Красавец-брюнет с огненными глазами, в матросской куртке, спросил:

- А как скажете, товарищ, - скоро социализм придет?

Вера почувствовала, какой нужен ответ.

- Теперь скоро. В Германии революция, в Венгрии уже установилась Советская власть" и т. д. ("Недра", 3, 1924, стр. 67).

"Красавец-брюнет", впрочем, это другая сторона стиля - красочная. Вот еще один такой "красавец-брюнет":

"Все песни ее были какие-то особенные, тайно-дразнящие и волнующие. Пела об ягуаровых пледах и упоительно мчащихся авто<...> о сладких тайнах, скрытых в ласковом угаре шуршащего шелка <...> ("Недра", 1, стр. 32) 6.

Здесь уступка 90-х годов "модернизму".

Нет ничего удивительного в том, что русская девушка говорит отцу-народовольцу, вспоминая, очевидно, Тургенева: "Милый мой, любимый!.. Честность твоя, благородство твое, любовь твоя к народу - ничего, ничего это никому не нужно!" ("Недра", 3, стр. 71).

Скажем по секрету: не нужна и сама русская девушка, по крайней мере для русской литературы.

Если у Сергеева-Ценского рассказ нескромно назвался романом, то у В. Шишкова самый форменный роман скромно назвался повестью ("Ватага". - "Наши дни", альм. № 4, 1924).

Крестьянский бунт, казни (не расстрелы, а топор и плаха) ; в центре герой - Зыков, чернобородый, огромный, старательно раскрашенный; тут же раскольники, подрисованные тушью. Весь роман кумачовый от крови; в нем уничтожают людей всеми способами: режут, рубят, пилят, колют, бьют.

Одна беда: роман о современности, - а мы чувствуем себя живо перенесенными в историю; перед нами - типичный исторический роман, вернее всего из эпохи Иоанна Грозного. Все партизаны - из Брынских лесов: "чернобородый детина", "усач", "открытое, смелое с черной бородой лицо его", "стальные, выпуклые с черным ободком глаза его", "рыжебородый", "великан", и, наконец, - неблагородный потомок Квазимодо "горбун Наперсток":

"Наперсток вырвал у кого-то топор и, гогоча, бросился лохматым чертом к пропасти, где лежали два мертвые тела, он с проворством рыси начал было спускаться, но две железных руки схватили его за опояску, встряхнули и вытащили вверх" ("Наши дни", № 4, стр. 165).

(Я нарочно сделал ссылку на сборник, чтобы не подумали, что я цитирую Загоскина.)

Разумеется, в романе есть купеческая дочь Таня, которую любит удалой великан-разбойник. Оба они гибнут, и, как следовало ожидать, роман кончается фразой: "Слеталось коршунье".

Не уживается современный материал с традиционными, почтенными романами: герои оказываются то тургеневскими девушками, о которых, казалось бы, столько написано сочинений, и классных и домашних, то чернобородыми великанами, которые умещаются только в историческом романе, а из современного на полголовы высовываются.

Современная Россия - либо 60-е годы, либо Брынский лес, в зависимости от того, в какой тип романа она попадает.

4

Самое легкое "преображение" этих тупиков - это отход от них. Это правильно. Но, спасаясь от них, ушли слишком далеко - не только на Запад, но и на Марс. У нас есть западные романы и один (пока) марсианский. Массовым производством западных романов занят в настоящее время Илья Эренбург. Его роман "Необычайные похождения Хулио Хуренито" имел необычайный успех. Читатель несколько приустал от невероятного количества кровопролитий, совершавшихся во всех повестях и рассказах, от героев, которые думают, думают. Эренбург ослабил нагрузку "серьезности", в кровопролитиях у него потекла не кровь, а фельетонные чернила, а из героев он выпотрошил психологию, начинив их, впрочем, доверху спешно сделанной философией. Несмотря на то, что в философскую систему Эренбурга вошли и Достоевский, и Ницше, и Клодель, и Шпенглер, и вообще все кому не лень, - а может быть, именно поэтому - герой стал у него легче пуха, герой стал сплошной иронией. С этими невесомыми героями читатель катился за Эренбургом с места на место и между главами отдыхал на газетной соли. Читатель прощал Эренбургу и колоссальную небрежность языка - ему было приятно удрать на час из традиционного литературного угла, в котором он стоял, на бестолковую улицу, где-то граничащую с рынком. А Великий провокатор напоминал ему не до конца сжеванного Достоевского, и кроме того открывалась еще одна любопытнейшая тема для разговоров: гибель Запада. Этой темой Эренбург не пренебрег ни в какой мере - и тотчас выпустил экстракт из "Хулио Хуренито" - "Трест Д. Е. История гибели Европы" - сокращенное издание для школы. Регулятор был переведен на самый быстрый темп. Европа гибла в каждой главе - не погибал только сам герой, как невесомый; читателю между очередными гибелями Европы давалась доза сентиментальности на тему о рыжей челке. Герои романа, впрочем, могли бы протестовать против жестокого обращения: так, например, Виктор Брандево, племянник французского президента, в конце одной главы, смотря из танка стеклянными глазами, зазевался - и автор через несколько глав сделал его монахом, а еще через несколько глав - анархистом. И герои могли бы резонно возразить, что если из них вынута психология, то это не значит, что их действия могут быть ничем не мотивированы.