Генри Миллер - Книги в моей жизни

Я понимаю, что вы, скорее всего, не знаете такого автора, как Хенти, однако его хорошо знали американские и английские мальчишки, которые ставили его ничуть не ниже, чем Жюля Верна, Фенимора Купера, капитана Майн Рида или Мэрриета. Но позвольте мне процитировать вам одно из высказываний Фенна относительно личности и творчества Хенти, а также причин его грандиозного успеха. В них есть нечто очень симпатичное. Мальчик, утверждает он, не хочет никакой юношеской литературы. "Его цель - стать мужчиной, поэтому он любит читать о том, что мужчины делают или сделали. Отсюда огромный успех книг Джорджа Хенти. Они по преимуществу мужские, а сам он [Хенти] не раз говорил, что хочет видеть своих мальчишек смелыми, прямыми и готовыми играть роль молодого человека, а не тряпки". (В ранней юности Хенти был фактически полным инвалидом и проводил целые дни в постели. Этим объясняется и рано возникшая страсть к книгам: он читал все, что попадалось под руку. Этим объясняется также быстрое развитие его воображения и крепкое здоровье в зрелые годы, ибо лишь тот человек, который поначалу был крайне болезненным и хлипким, способен ценить и сохранять хорошее здоровье.)

"Сам того не сознавая, - говорит Фенн, - он добился еще большего успеха своих книг благодаря тому, что привлек на свою сторону великое и мощное племя хранителей сегодняшнего дня, которым даровано право выбора. Под этим племенем я имею в виду наставников. Изучая список последних публикаций и натолкнувшись на прославленное имя исторического героя в названии книги, они восклицают: "О, история - это вреда не принесет!" Таким образом, Хенти заключил союз с великим племенем учителей, так что они шли рука об руку. И поэтому писатель, который в течение многих лет с удивительным постоянством выпускал в год по две, три, четыре книги, повествующие о сильных личностях и поразительных приключениях, дал мальчикам куда более устойчивое понимание истории, чем это удалось всем педагогам его поколения"

Но хватит об этом. Признаюсь, я сам с удивлением открываю, какими "сильными характерами" обладали мои детские идолы, с удивлением узнаю, что это были деловые люди, интересовавшиеся аграрной реформой, военной стратегией, парусными гонками, охотой, политическими интригами, археологией, символизмом и тому подобным. Просто поражаешься, когда читаешь, что любимый девиз Хенти звучал так: "Бог, Государь и Народ". Какой контраст с характерами, повлиявшими на меня позднее, среди которых было много "патологических" или, как сказал бы Макс Нордау87, "дегенеративных". Даже дорогого старину Уолта, подлинного сына природы, изучают теперь с его "патологической" стороны. Слова Фенна, что "невротическое и Хенти были далеки друг от друга, как два полюса", сейчас звучат для меня почти комично. В эпоху Хенти не знали даже такого слова - "невротический". Гамсун любил щегольнуть словом "неврастенический". Сегодня скажут - "психопатический" или же "шизофренический". Сегодня! Кто сегодня пишет для мальчишек? Я имею в виду, серьезно. Чем только они питаются, сегодняшние юнцы? Вопрос чрезвычайно интересный...

Вчера ночью мне никак не удавалось заснуть. Это часто случается со мной с тех пор, как я начал эту книгу. Причина проста: меня затопляет такое половодье материала и выбор настолько велик, что мне трудно решить, о чем не писать. Все кажется насущным. К чему бы я ни прикоснулся, все напоминает мне о неисчерпаемом потоке плодотворных влияний, сформировавших мое интеллектуальное бытие. Перечитывая ту или иную книгу, я думаю о времени, месте и обстоятельствах, которые хорошо были известны моим прежним "я". Конрад где-то сказал, что писатель начинает жить лишь после того, как начал писать. Это верно лишь отчасти. Я понимаю, что он имеет в виду, но все же: жизнь творца - это не единственная и, возможно, не самая интересная жизнь из тех, которые проживает человек. Есть время для игры и время для работы, время для творчества и время для праздных размышлений. И есть время, в своем роде тоже славное, когда почти перестаешь существовать, когда ощущаешь полную пустоту. Я имею в виду время, когда скука кажется истинной материей жизни.

Говоря чуть раньше о Бессмертной Цементной Компании, я вспомнил удивительных людей, работавших со мной в офисе на Броуд-стрит, 30, Нью-Йорк. Внезапно меня так одолели воспоминания, что я, схватив записную книжку, стал заносить в нее имена и связанные с ними самые малозначительные обстоятельства. Всех их я вижу ясно и отчетливо: Эдди Ринка, Джимми Тирни, Роджера Уэлса, Фрэнка Сэлинджера, Рея Уэцлера, Фрэнка Маккенну, мистера Блела (в высшей степени мне противного), Барни - ни то ни сё (скорее мышь, чем человек), вице-президента Наварро, которого мы встречали, лишь когда шли в лабораторию, Тальяферро - вспыльчивого южанина из Виргинии, по двадцать раз на дню оравшего в телефонную трубку: "Не Тальяферро, а Толливер1" Но задерживается память моя на парне, о котором я не вспомнил ни разу с тех пор, как ушел из компании - в двадцать один год. Его звали Гарольд Стрит. Мы были хорошими приятелями. В краткой записи под его именем я сделал пометку для порядка! - "выходные дни". Именно эта ассоциация связывает нас воспоминание о свободных, праздных, счастливых днях, проведенных вместе с ним в пригороде под названием Ямайка. Вероятно, у нас было нечто общее - но что именно, вспомнить не могу. Точно знаю, что он не интересовался книгами или велосипедными прогулками, которыми так увлекался я. Хотелось бы мне увидеть вновь просторный, покосившийся, зловещего вида и несколько поблекший особняк, где он жил вместе с бабушкой, а день пролетал, словно во сне. Совершенно не помню, о чем мы говорили и как проводили время. Но что пребывание в этой тихой и мрачной атмосфере проливало бальзам на мою душу, помню отчетливо. Подозреваю, что я завидовал его спокойной жизни. Сколько мне помнится, у него не было никаких проблем. И это казалось мне очень странным - потому что меня проблемы осаждали со всех сторон. Гарольд был одним из тех спокойных, степенных и уравновешенных молодых людей, которые чувствуют себя в мире комфортно, умеют приспосабливаться, легко избегают страданий и горестей. Именно это и влекло меня к нему. Более глубокие причины этого влечения я обязательно исследую, когда вплотную займусь этим периодом - в романе "Нексус", к которому, как вы знаете, я еще даже не приступал. Впрочем, хватит говорить об этих "праздных" временах, когда мы, к счастью для себя, не задаемся вопросом, кто мы такие, - и еще меньше вопросом, что собираемся делать в жизни. Одно я знаю точно: это была прелюдия моего разрыва с семьей, разрыва с рутинной работой в офисе - мною овладела страсть к путешествиям, и вскоре я сказал "прощайте" как друзьям, так и семье, а затем отправился на Золотой Запад (не золотоискателей, а, скорее, Пуччини). "Больше никаких книг! - поклялся я себе. - С интеллектуальной жизнью покончено". Однако на фруктовом ранчо в Хула-Виста, Калифорния, я подружился не с кем-нибудь, а с этим ковбоем Биллом Парром из Монтаны, у которого был зуд к чтению, и после работы мы подолгу гуляли с ним, обсуждая наших любимых писателей. И именно из-за привязанности к Биллу Парру я встретился с Эммой Голдман в Сан-Диего и вопреки собственным намерениям вновь погрузился в мир книг - прежде всего через Ницше, за которым последовали Бакунин, Кропоткин, Мост, Стриндберг, Ибсен и все прочие знаменитые европейские драматурги. Вот так оно и крутится, колесо судьбы!