Генри Миллер - Книги в моей жизни

Я часто упоминал знаменитую фотографию Достоевского, которую изучил много лет назад: она висела в окне одной книжной лавки на нью-йоркской Второй авеню. Для меня это всегда будет подлинный Достоевский. Человек из народа, страдавший ради него и вместе с ним. Вечный moujik". И не важно, был ли этот человек писателем, святым, преступником

" "Подобравшийся ближе к солнцу - это вождь, аристократ среди аристократов Или тот, кто, подобно Достоевскому, подобрался ближе к луне нашего небытия" (примеч. автора)

* Русское слово в оригинальном тексте (примеч. перев.).

или пророком. Он поражает своей универсальностью. Что же касается Уитмена, то всем известная его фотография, которую я долго отождествлял с самим его существом, теперь для меня такого значения не имеет.

В книге Поля Жамати об Уитмене* я нашел его фотографию, сделанную в 1854 году. Ему было тогда тридцать пять лет, и он лишь недавно осознал свое предназначение. У него взгляд восточного поэта: я почти готов сказать "мудреца". Но в выражении глаз есть нечто такое, что не свойственно мудрецу, а именно - налет меланхолии. Во всяком случае, мне так кажется. Он еще не превратился в румяного бородатого барда со знаменитой фотографии. Однако это красивое и примечательное лицо, а в глазах затаилось глубокое сомнение. Но, если я осмелюсь судить по одной лишь фотографии, в этих голубых глазах уже есть проблеск отдаленного звездного света. Этот "сокровенный" взгляд, схваченный фотографом, контрастирует с твердой линией губ, которая создает впечатление, будто мир для него - нечто "чуждое", будто он явился с небес или из потусторонней сферы с целью пережить бесполезный для него опыт здесь, внизу. Это странное суждение, я знаю, и подкрепить мне его нечем. Обычная интуиция, вспышка в голове. Но мысль эта преследует меня, и именно она независимо от того, справедливо это или нет - изменила мои представления об Уитмене, о его взглядах на мир и его отношении к миру. И возникает конфликт с тем образом, который я неосознанно хранил, а именно: с образом гениального человека из толпы. Этот новый образ Уитмена запечатлен за шесть лет до начала нашей Гражданской войны, которая была для Уитмена тем же, чем Сибирь для Достоевского. В этом взгляде 1854 года я угадываю его безграничную способность делить страдания своих собратьев: я понимаю, почему он ухаживал за ранеными и почему судьба, говоря другими словами, не вложила ему в руку саблю на поле битвы. Это взгляд ангела-хранителя, который также поэт и провидец.

Поль Жамати. Уолт Уитмен. Париж: Эдисьон Сегер, 1949.

Именно эта фотография (из коллекции Харта Крейна) украшает фронтиспис книги "Уолт Уитмен: Исцелитель ран" в репринтном издании 1949 года (Нью-Йорк: Бодли-Пресс). Первым издателем был Ричард М. Баки, предисловие написал Оскар Карджилл (примеч. автора).

Я могу и дальше рассуждать об этой примечательной фотографии 1854 года - кстати, Жамати не считает ее самой лучшей и отдает предпочтение другой. Я только что разглядывал эту фотографию - дагерротип, послуживший основой для гравюры на стали и украсивший фронтиспис первого издания "Листьев травы". С моей точки зрения, ничего особенного в ней нет - тысячи молодых американцев того времени могли бы сойти за такого Уитмена. Но меня поражает, что один и тот же человек может выглядеть совершенно разным на двух фотографиях, сделанных в одном и том же году!

В поисках точного описания физического облика Уитмена я обратился к книге его друга, канадского врача Ричарда Мориса Баки*. К сожалению, это описание Уитмена в шестидесятилетнем возрасте. Тем не менее вот что говорит Баки: "Очень высокие надбровные дуги - большое расстояние меж-дурачками и центральной точкой бровей. [Именно эта особенность первой бросается в глаза.] Сами же глаза - голубые и не слишком большие: в сущности, они кажутся, скорее, маленькими для столь массивной головы и широкого лица; они туманные, пасмурные, глубокие и не слишком выразительные - выражение добродушное, спокойное, уравновешенное... Щеки круглые и мягкие. На лице никаких следов тревоги, усталости или возраста... На моей памяти, взгляд его никогда не выражал - пусть даже мимолетно - презрение или какое-нибудь дурное чувство. Никогда он ни над кем и ни над чем не насмехался, не проявлял ни малейшего опасения или беспокойства, хотя при мне он не раз оказывался в обстоятельствах, которые пробудили бы и то, и другое у большинства людей". Баки подчеркивает "ярко выраженный розовый цвет" его тела и заключает так: "Я никогда не видел более благородного лица".

Те несколько страниц, которые Баки посвятил Уитмену в своей книге, дали мне куда больше, чем полновесные тома "профессоров от литературы", избравших его "объектом исследования". Но, прежде чем я приведу некоторые из наиболее замечательных суждений, позвольте мне сказать следую

* "Космическое сознание". 13-е издание. Нью-Йорк: Э.П.Даттон и С", 1947 (примеч. автора).

щее: размышляя над дуализмом Уитмена, я совершенно упустил из виду, что он родился под знаком Близнецов и был, вероятно, самым лучшим и полным воплощением этого типа среди всех, кто жил на земле, - как Гёте был величайшим воплощением Девы. Баки уделил много внимания старой и новой личности Уитмена, которому удалось их примирить. Подчеркивая внезапное изменение самой его сущности, произошедшее на тридцать четвертом или тридцать пятом году жизни, он говорит: "Мы всегда ожидаем найти и находим различия между ранним и зрелым творчеством одного и того же человека... Но в случае с Уитменом (как и с Бальзаком ) за абсолютно ничтожными сочинениями сразу (и - по крайней мере в случае Уитмена - без практики или обучения) следуют страницы, на которых огненными письменами начертано: ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ. Страницы эти украшены не только шедеврами, но и такими жизненно важными изречениями, каких за всю историю рода человеческого появилось не больше десятка..."

Перехожу теперь к наблюдениям, которые кажутся мне особо интересными и значительными:

"По ходу наших с Уитменом бесед того времени он всегда отрицал возвышенный характер своих устремлений или своих стихов. Если верить его словам, они были простыми и обычными. Но, вдумываясь в эти слова и постигая их подлинный смысл, я приходил к выводу, что простое и обычное в его понимании включает идеальное и духовное".

Он сказал мне однажды (забыл, по какому поводу): "Я вообразил обычного человека в обычных обстоятельствах, чья жизнь тем не менее является великой и героической".

Прошу вас это запомнить! Мы вскоре к этому вернемся. Это колоссально важно.

"Он редко читал книги с какой-то определенной целью: чтение его было таким же (внешне) бессистемным, как и все, что он делал, - иными словами, у него не было вообще никакой системы.