Генри Миллер - Книги в моей жизни

Когда несколькими страницами выше я упомянул о туманном и отрешенном выражении глаз Уитмена, у вас, надеюсь, не возникло впечатления, будто я считаю его холодным, равнодушным, черствым человеком, который живет в своем "брахманском великолепии" и снисходит до толпы лишь тогда, когда ему захочется! Достаточно вспомнить о годах, проведенных им на поле боя и в госпиталях, чтобы уничтожить даже тень подобного подозрения. Кто еще способен на такую жертву, такое самоотречение? Этот опыт потряс его до основания*. Он сделал гораздо больше, чем можно требовать от человека. Не только потому, что серьезно подорвал свое здоровье, хотя и эта цена очень высока. Но речь, скорее, идет об испытании слишком тесным общением. Много говорилось о его неизменном сочувствии. Здесь больше подходит слово сострадание. Впрочем, в нашем языке нет слова, способного выразить это всеобъемлющее чувство.

Этот опыт, который, повторяю, следует сравнивать с испытаниями Достоевского в Сибири, вызвал множество спекуляций. В обоих случаях это была Голгофа. Врожденное братское чувство Достоевского, природный дух товарищества Уитмена по велению Судьбы прошли проверку в огненном горни

См. страницу XVII предисловия Оскара Карджилла ("Уолт Уитмен как святой") к книге "Исцелитель ран" (примеч. автора).

ле. Независимо от того, сколь велика была их человечность, оба они не были избраны для подобного опыта. (Это не праздное замечание. В человеческой истории есть прославленные примеры людей, избранных для того, чтобы подвергнуться ужасающему искушению или испытанию. Я думаю прежде всего об Иисусе и Жанне д'Арк.) Уитмен не ринулся сломя голову в добровольцы, чтобы служить солдатом Республики. Достоевский вступал в "движение" отнюдь не с целью доказать свою способность к мученичеству. В обоих случаях обстоятельства решали за них. Но в конце концов именно это и является проверкой человека - как принимает он удары Судьбы! Только в тюрьме Достоевский по-настоящему познакомился с учением Христа. Только на поле боя, среди убитых и раненых, Уитмен понял смысл отречения или, точнее говоря, служения без мысли о награде. Лишь героическим людям дано выдержать такие страдания. Лишь просветленным людям дано преобразить свой опыт в великие послания любви и благословения.

Уитмен узрел свет", воспринял озарение за несколько лет до этого решающего периода своей жизни. С Достоевским дело обстояло иначе. Обоим суждено было усвоить урок, и они усвоили его среди страданий, болезней, смертей. Беззаботный дух Уитмена претерпел изменения - и углубился. "Товарищество" превратилось в более страстное принятие своих собратьев. Взор 1854 года - взор человека, несколько ошеломленного представшим ему видением, - преобразился в более широкий и глубокий взгляд, обнимающий всю вселенную наделенных чувствами существ - но также и мир неодушевленный. Это уже не экспрессия человека, явившегося откуда-то издалека. Это взгляд человека, который находится в самой гуще жизни, полностью принимает свой удел и наслаждается им - что бы ни случилось. В этом, быть может, меньше божественного, но намного больше истинно человеческого. Уитмен нуждался в подобном очеловечивании. Если он, как я твердо верю, пережил (в 1854 или 1855 году) расширение сознания, то должен был произвести переоценку всех человеческих ценностей - в противном случае, он мог бы сойти с ума. Уитмену следовало жить как человеку, а не как Богу. В случае с Достоевским нам известно, сколь устойчивой оказалась усвоенная им (вероятно, через посредство Соловьева) идея "человекобога". Достоевский, просветленный из самых глубин, должен был очеловечить Бога в себе. Уитмен, награжденный просветлением извне, должен был обожествить в себе человека. Это взаимное оплодотворение бога и человека - человек в боге, бог в человеке - в обоих случаях имело далеко идущие последствия. Сейчас стало обычным утверждение, что пророчества этих двух великих людей потеряли всякое значение. И Россия, и Америка превратились в общество глубоко механизированное, автократическое, тираническое, материалистическое и безумное. Но давайте подождем! История должна пройти весь свой путь. Негативный аспект всегда предшествует позитивному.

Биографы и критики часто обращаются к этим критическим периодам в жизни и, рассуждая о "братстве" и "универсальности духа", создают впечатление, будто простая близость к страданию и смерти была причиной развития этих свойств у их героев. Однако, если я правильно понимаю характер Уитмена и Достоевского, повлияло на них другое - осознанное ими бесконечное расширение души. Именно души их были затронуты - точнее, ранены. Достоевский пошел в тюрьму не как борец за социальные права, а Уитмен явился на поле битвы не в качестве сиделки, врача или священника. Достоевскому пришлось жить так же, как всем его собратьям по заключению: подобно им, он был совершенно лишен частной жизни и жил, как зверь, - мы знаем это по мемуарным свидетельствам. Уитмену пришлось стать сиделкой, врачом и священником в одном лице, поскольку никто другой, кроме него, такими редкими качествами не обладал. По складу характера он никогда не избрал бы ни одно из этих занятий. Но одинаковый животный магнетизм - или одинаковое божество в каждом - под давлением сходных обстоятельств принудили двух этих людей выйти за пределы самих себя.Обычный человек, претерпев нечто подобное, вполне может до конца дней посвятить себя заботам об обездоленных - признать это своей "миссией", которую должно исполнять. Но Уитмен и Достоевский вернулись к литературному творчеству. Если и была У них "миссия", она включена в их "послание".

*То же самое произошло с Кабесой де Вака (примеч. автора)

Возможно, я недостаточно четко выразился. В таком случае, позвольте мне сказать следующее: именно потому, что эти двое были прежде всего и в первую очередь художниками, они создали особые условия, связанные с их жестоким опытом, и поставили себя в эти условия, чтобы преобразовать и облагородить этот опыт. Не все великие люди способны выдержать - как сделали эти двое открытое соприкосновение души с душой. Это выходит за пределы сил человеческих: быть свидетелем - не один раз, а многократно - того, как человек расширяет свою душу. Обычно мы не заходим так далеко со своей собственной душой. Человек может открыть сердце, но не душу. Если человек раскрывает другому душу, это требует такого отклика, на который, судя по всему, очень немногие способны. Я думаю, что в некоторых отношениях ситуация Достоевского была тяжелее, чем у Уитмена. Своих товарищей по несчастью он утешал так же, как Уитмен, но при этом всегда считался одним из них, то есть преступником. Естественно, он думал о вознаграждении не больше, чем Уитмен, но чувство человеческого достоинства было утрачено им навсегда. С другой стороны, можно сказать, что именно это и облегчало ему миссию "ангела-хранителя". Он мог смотреть на себя как на жертву и страдальца, поскольку на самом деле был жертвой и страдальцем.