Геннадий Вдовин - Заслужить лицо. Этюды о русской живописи XVIII века

Именно так всегда писали лучшие гуманитарии 70–80-х годов XX века, от Ю. М. Лотмана до Д. В. Сарабьянова, от В. М. Живова до С. С. Аверинцева и от A. M. Панченко до Н. Я. Эйдельмана. Я нарочно называю только тех, кого уже нет с нами — и чей научный опыт несомненно был важен для Г. В. Вдовина, известного русского музейщика и яркого историка отечественного искусства XVIII века.

Впрочем, не только искусства. Вдовин — историк, склонный к философии, и о чем бы ни писал, о Никитине, Вишнякове, Аргунове-старшем, Левицком или младшем Аргунове, об образе послепетровской Москвы [135], или о своих друзьях и современниках [136], неизменно погружает текст в большой контекст, стыкует факты, образы, концепты. Недаром, обучаясь на искусствоведческом отделении исторического факультета императорского Московского университета (официально именуемого МГУ), Вдовин значительную часть учебного времени проводил вольнослушателем на философском: уже тогда, в конце 70-х и начале 80-х, определился его метод расширительного, но не произвольного, толкования конкретного объекта.

Правда, перед всеми перечисленными авторами (равно как перед «ранним» Вдовиным) не стояла проблема, с которой сегодня сталкивается всякий слишком широко, слишком философски, слишком смыслово мыслящий историк искусства. Конъюнктура такова, что большого спроса на огненные сполохи и глубинные прозрения нет; контекстная культура растаяла, слово значит ровно то, к чему оно приговорено толковым словарем, и никакие бесконечные отражения смыслов друг в друге никого особенно не интересуют. Нет сколько-нибудь массовой аудитории, способной разгадать сложнейшие ассоциации и выстроить их в замкнутый концепт. Той аудитории, которая испытывала интерес к историософским прорывам Эйдельмана или же религиозно-философскому языкознанию Б. А. Успенского. Вдовин опирается на них и с ними спорит — и с Эйдельманом, и с Лотманом; вослед Успенскому он говорит о «дихотомии», свойственной искусству XVIII века, которое не мыслило сегодняшними «оппозициями», но тут же, как бы в проброс, иронизирует над оппозицией царя и патриарха, тем же Успенским разобранной. Боюсь, что мало кто поймет без оговорок, о чем здесь идет речь.

Но что же делать. Когда-то герои Геннадия Вдовина упрямо шли наперерез сложившемуся времени, меняли парадигму и разговаривали с современниками на том художественном языке, который слишком часто был непонятен, возмутительно чужд.

Это людям XX века казалось, что искусство XVIII века очень простое, чувственное и заведомо доступное; на фоне Малевича и Кандинского, Эль-Лисицкого и ранней Гончаровой Рокотов выглядел банально-очевидным:

А для человека XVIII века — если и не Рокотов, то как минимум Никитин был самым настоящим авангардом, прорывом, дерзким вызовом, скандалом. Портретное искусство искажало привычные формы, смещало пропорции, взрывало устои. И наряду с переустройством быта, сменой синтаксических конструкций, образовательных моделей, отношения к книге, путешествию, церковному канону, природе, социальным отношениям, налогам, деньгам, натуральному хозяйству, сохе и плугу (словом, наряду со всем) формировало ту великую идею человеческого самостоянья, без которой пушкинский, толстовский и чеховский век был бы невозможен.

Мы охотно цитируем великий пушкинский набросок: «Два чувства дивно близки нам,/ В них обретает сердце пищу:/ Любовь к родному пепелищу,/ Любовь к отеческим гробам» [137]. И, пользуясь нерешенностью вопроса об окончательном варианте, отбрасываем в «ранние редакции» эту версию второй строфы:

Между тем здесь сформулирован итог, к которому пришел XVIII век, дав пушкинскому поколению шанс на прорыв. Родовые чувства дают опору личному сознанию, и это освящено Богом; только так, только на таком фундаменте можно было построить цивилизацию, в которой все, от усадебного дома до методов ведения войны подчинено задаче раскрытия человеческого «Я». Если бы русские портретисты в свое время не пошли поперек исторических условий, предпосылок, наработанной традиции, кто знает, был бы у нас Пушкин или нет.

Это как с тем же синтаксисом: не начнись перемены, приведшие к вычленению человеческого «Я» из общего ряда явлений, неизвестно, писали бы мы слова раздельно или слитно, как в Древней Руси. Условием победы была готовность к временному поражению.

Как положено истинному сыну XVIII века, Геннадий Вдовий верит, что если продолжать неостановимую работу просвещения, то культурный слой опять нарастет, и читатель, способный сопрягать далековатые метафоры, вернется. Что мы будем вновь работать для людей, живущих в вольном пространстве культуры, естественным образом различающих ее живые голоса, хорошо помнящих, что было за сто лет до обсуждаемой минуты, и понимающих, что будет через сто лет после нее. И, видимо, Вдовин прав.

«Старый» читатель, воспитанный на позднесоветских образцах, никуда не делся, просто численно скукожился; он вдовинские книги знает и прочтет без всяких скидок и чрезмерных пояснений. Что же до новых читателей, то им поможет мощная, влекущая энергия вдовинского стиля; отвыкшие от чересчур широких обобщений и неочевидных параллелей, они пойдут не за отдельными словами, а за прихотливым образом. Им вдруг откроется прямая связь между метафорой петровского «окна в Европу» и рождением картины как нового типа художественного высказывания. И станет понятно, почему столь кратким оказался век русского натюрморта и почему так долог — русского портрета; отчего так поздно появился автопортрет — и как художники украдчиво, прикрываясь темой и сюжетом, переключали внимание общества на себя и свой собственный образ.

Собственно, это и есть предмет вдовинской книги. Она не только про художество, но и про внутренний мир, про обретение неповторимого лица, про погружение в самосознание и перемену нравов. Она про то, как вослед искусству, через него и посредством его перестраиваются человеческие отношения, а они, в свою очередь, влияют на политику и на религию. От Петра Первого до Первого Павла. От прогрессивного садизма до гамлетовского мазохизма. От бритья бород до утонченного страдания души.

Книга его глубока и умна, но еще невероятно обаятельна. Портретируя своих героев, Г. В. Вдовин ненавязчиво, почти что незаметно — формирует собственный автопортрет. Автопортрет ученого, писателя, мыслителя, для которого проблема личности, образ человеческого «Я» не абстрактный исторический вопрос, не диктат исследованного материала, но оселок европейской истории. И великая основа русского искусства.