Лидия Гинзбург - О психологической прозе

Таковы прямые, положительные формы защиты своих жизненных позиций, но возможны и негативные, обходные. Опрокинутой формой самоутверждения является, например, всяческое юродство, самоуничижение, надрыв. Человек ищет выхода из своей ущербности в том, что создает эстетику и идеологию этой ущербности. Это позиция, в частности речевая позиция, героя "Записок из подполья" и многих других персонажей Достоевского. Этому кругу явлений Толстой в основном остался чужд. В прямой речи своих персонажей он обнажает скрытые - иногда от самих разговаривающих - мотивы и прослеживает личную тему. Личная тема может иметь выражение непосредственное (разговор о себе и своем) или опосредствованное, косвенное, когда она глубоко уходит в объективно значимое, реализуется через познавательные, через эстетические возможности разговора. Устное слово становится тем самым прототипом научной и художественной деятельности человека, неодолимой его потребности в обнародовании своих познаний, своего творчества.

Личность заявляет о своей ценности в разных формах, и разнообразие их широко представлено у Толстого. После Шенграбенского дела Николай Ростов, только что из юнкеров произведенный в корнеты гусарского армейского полка, встречается с гвардейцами Бергом и Борисом Друбецким. В этой сцене речь персонажей служит их самоутверждению вполне прямолинейно. "Оба приятеля рассказывали друг другу - один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой - о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц... Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его..." Речь Берга вообще представляет собой совершенно открытое выражение эгоизма, самодовольства и хвастовства своими успехами. "Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, - сообщил Берг (Пьеру Безухову. - Л. Г.), очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно".

В сцене встречи трех товарищей все трое говорят прямо "о себе". Борис хвастает, как карьерист, Берг - как преуспевающий стяжатель, Николай Ростов - как пылкий и благородный юноша. Речь каждого из них раскрывает его характер. Но от характерологических функций речи Толстой идет дальше к исследованию речевых шаблонов юношеского хвастовства. "Он начал рассказывать с намерением рассказать все, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа,- или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак... Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны".

Посреди рассказа о Шенграбенском сражении в комнату входит покровительствующий Друбецкому князь Андрей - и с ним появляется совсем другая речевая позиция. Никакой прямой разговор о своих достоинствах или успехах для Болконского, разумеется, невозможен. Болконский остро чувствует неосуществленную свою предназначенность для больших дел. В князе Андрее есть печоринский элемент (Печорина душат "силы необъятные"), несколько преждевременный, - "байронический" тип начинает развиваться в русском обществе позднее, на рубеже 10-х и 20-х годов; он развивается наряду с активным декабристским типом, скрещиваясь с ним в отдельных личностях 1. Впрочем, для князя Андрея, с его культом наполеоновских методов, с его жаждой подвига, дела и славы, скептицизм, презрительное равнодушие, аристократическая надменность - только маска, продуманная, складывающаяся из слов, мимики, жестов. Таков князь Андрей при первом его появлении в романе (в салоне Анны Павловны Шерер), таков он и в эпизоде столкновения с Ростовым у Бориса Друбецкого. Юный Ростов также занят построением собственного образа - согласно идеальной гусарской модели; и в сцене свидания с Борисом и Бергом каждое его слово и движение направлены к этой цели. Он гордится своим солдатским георгиевским крестом и забрызганными грязью рейтузами, он бросает под стол присланное ему из Москвы рекомендательное письмо к Багратиону, потому что ему не нужна "лакейская должность" адъютанта, он сразу требует "пошли-ка за вином", а при виде хозяйки-немки - "что, хорошенькая? - сказал он, подмигнув". Все это комплекс знаков, выражающих для Николая Ростова идею гусарства. Наряду с другими функциями диалогического слова внимание Толстого привлекало словесное самомоделирование как один из способов самоутверждения личности.

1 См. об этом в моей статье "О проблеме народности и личности в поэзии декабристов" (в кн.: О русском реализме XIX века и вопросах народности литературы. М.-Л., 1960).

Ограничусь еще одним примером. В "Анне Карениной" есть эпизодическое лицо, княгиня Мягкая, "известная своею простотой, грубостью обращения и прозванная enfant terrible". Все, что говорит княгиня Мягкая в светском обществе, является исполнением этой роли. "Они (банкир Шюцбург с женой. - Л. Г.) нас звали с мужем обедать, и мне сказывали, что соус на этом обеде стоил· тысячу рублей, - громко говорила княгиня Мягкая, чувствуя, что все ее слушают, - и очень гадкий соус, что-то зеленое. Надо было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять копеек, и все были очень довольны. Я не могу делать тысячерублевых соусов. - Она единственна, - сказала хозяйка. Удивительна, - сказал кто-то.

Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила, хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим".

Подобные "маски" и роли позволяют человеку избегать слишком прямого разговора "о себе"; неприкрытые его формы в обществе, собственно, запрещены, и надо быть толстокожим Бергом, чтобы не замечать насмешек, которые они вызывают. "Разговор о себе" обычно предстает в более или менее центробежном виде, в разной степени удаленности от первоначального личного мотива. Эти мотивы Толстой извлекает аналитически. Он показывает также, как разговор человека "о себе" переходит в разговор "о том, что его занимает", то есть показывает, как собеседники находят удовлетворение в познавательных, общественно значимых темах, в эстетических формах речи, с которыми как бы отождествляется их личная тема. Искусство светского разговора, в частности, состоит в том, чтобы субъективно интересное подать слушателям в качестве объективно интересного.