Николай Федь - Литература мятежного века

Вообще принцип руководить литературной жизнью и эстетическими вкусами, направлять художественную теорию и практику не нов и восходит к античности. В советское время он возник на почве острой необходимости оградить молодое искусство от буржуазной идеологии. Отсюда приверженность к нормам и схемам, запретам и преследованиям непокорных. Уставные требования правдивого, исторически конкретного изображения действительности впоследствии усилиями партноменклатурных и окололитературных "ценителей" изящной словесности, присвоивших себе безраздельное право суждения об искусстве, превратились в чисто спекулятивный принцип.

Но кто из наших настоящих художников следовал его постулатам? Да никто! Они писали по велению сердца, подчиняясь художественному инстинкту и дарованному Богом таланту. "За рубежом нередко просят нас - кто с ехидством, кто с искренним желанием понять - растолковать, так сказать, популярно разъяснить, что такое социалистический реализм (...) Я на эти вопросы, - говорил М. А. Шолохов, - обычно отвечаю так: социалистический реализм - это искусство правды жизни, правды, понятой и осмысленной художником с позиции ленинской партийности. А если сказать еще проще, то, по-моему, искусство, которое активно помогает людям в строительстве нового мира, и есть искусство социалистического реализма". Разве не о трагедии России, не о начале новой истории в жизни человечества и росте самосознания трудового человека идет речь в бессмертных творениях этого великого художника?

Творческий метод вызывал и вызывает злобу идейных противников не потому, что он так или иначе сформулирован, а потому, что он последовательно отстаивает идеи социальной справедливости, т. е. народные интересы. Как бы ни истолковывать политический и эстетический смысл социалистического реализма, большая беда для русской литературы XX столетия состоит в том, что у нее не было ни одного выдающегося теоретика, мнением которого писатели дорожили бы и глубоко уважали за принципиальность, доброжелательность, эрудицию и истинную любовь к отечественной изящной словесности.

Высокому искусству свойственна уникальная способность как бы предвосхищать исторические события и их выразителей - новых людей. Ценность творческого дарования состоит в постижении диалектики эпохи, в глубине проникновения в противоречия жизни. Именно таким образом постигает он истину. Искусству противопоказаны стандарты. Меняется жизнь, меняются нравы, люди - и искусство стремится решать проблемы бытия в духе своего времени и по-новому.

Однако быть свободным от опыта мастеров прошлого - не означает ли быть несведущим в специфике предмета и истории его. Опираться на авторитет отнюдь не значит смотреть назад, а не вперед, либо сковывать воображение и способность суждения. О художническом предвидении, прогнозировании будущего, столь необходимом в искусстве, убедительно писал Леонов, с опорой на Ф. М. Достоевского, "пророческое смятение" коего позволило великому художнику угадать многое далеко за пределами своего времени.

Современники ждут от своих художников "широких философских обобщений с переходом в эпический концентрат, а прежде всего - зоркого предвидения возможных рифов и водовертей, скрытых за высокой непогожей волной", - писал Леонов.

Но вернемся к опыту художественного предвидения Достоевского. Не напоминает ли монолог Великого инквизитора из "Братьев Карамазовых" программные установки "демократов" на духовное оскопление народа: "Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда... Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться!.. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо ты (инквизитор обращается к Иисусу Христу. - Н. Ф.) вознес их и тем научил гордиться, докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения, позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать, как благодетелей, понесших на себе их грехи перед Богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей - все судя по их послушанию, - и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести - все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будут тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла".

Как бы ни истолковывать художественный и социально-философский пафос, вложенный Федором Михайловичем в уста антихриста Великого инквизитора, несомненно одно - здесь отразилась тревога писателя за судьбу русских, выраженная в гипотетической форме. Потрясения, которые принесла "демократия", слишком высокая плата за терпение и законопослушание народа страна огромных природных богатств и самобытных духовных традиций к концу века оказалась у последней черты.

Глава третья

КРУТЫ СТУПЕНИ НА ПАРНАС

Растущее напряжение социальных противоречий привело к тому, что к концу восьмидесятых в литературе стремительно усиливается тревога и мучительные сомнения о цели и смысле жизни, которые сопровождают ужасающие катаклизмы переходной эпохи. Чувство неудовлетворенности, разочарования, а равно как сознание бессилия перед стихией зла и насилия породили в художественной среде апатию и уныние, а нередко желание замкнуться в себе, отгородиться от мира. С достаточной убедительностью эту тенденцию можно проследить на творчестве ряда известных писателей. Но это лишь подтверждает мысль о том, что литература конца века переживает глухое время, что из нее уходит чувство ответственности, идея бессмертия творящего духа, служение правде и красоте. Именно на художественной литературе особенно заметно общее падение национальной культуры.