Николай Федь - Литература мятежного века

Поразительно другое: читатель, подхваченный этой волной, относится к подобным знаменитостям с таким же пиететом, как и действующие лица романа, совершенно не задумываясь над вопросом: в чем же, собственно, проявилась означенная знаменитость в действии, в своем ремесле, которое вознесло ее над другими? Ответа нет и не будет. Ибо эти образы порождены иллюзией, а посему лишены настоящих жизненных корней. Это искусный прием автора, чрезвычайно тонко чувствующего время и эмоциональный настрой общества, но далекого от насущных проблем общества, как далек от них элитный писатель, каковым считает себя Бондарев. Не отсюда ли его сетования, что "мы почти все (Sic! - Н. Ф.) испытываем горькую боль разочарования в народе" ("Слово", 2000, № 4, с. 100).

Вот и герой "Бермудского треугольника" - живописец и ваятель - тоже знаменитость. Присмотримся к нему внимательно. Егор Демидов порою возмущается тем, что "так непотребно обезумела Россия", что "правят ею панельные козероги, стирающие грязное белье в Кремле", в то время как "ленинградский лжеученый Лихачев (...) пускает в русскую культуру отравленные газы, а утверждает, что это "Шанель номер пять"; порою поругивает срамословными выражениями "подурневший народ" и "оттопыренный зад" литературной критики и все такое прочее...

Что касается дел, то "независимый Демидов" написал портрет "всенародно избранного" и получил заказ от московского градоначальника; далее, подолгу простаивает он в глубокомысленной позе перед неоконченной картиной "Катастрофа", начатой в восьмидесятых годах. Многие пытаются понять суть этой вещи, сам же художник придает ей в некотором роде мистический характер. "Пока пишу эту картину - живу, катастрофа не произойдет, говорит он. - Как только закончу - умру, и произойдет катастрофа". Выходит, то, что произошло в России, не катастрофа!.. Неужели он действительно верит в сей прогноз? По крайней мере автор не склонен корректировать подобную галиматью своего любимого героя. Но, чтобы получить более полное представление о сем великом живописце, послушаем его суждения о сущем, поданные в сильных выражениях.

"- Хвастливую свободу садистским образом изнасиловали в девяносто третьем году! Наши бесподобные демократики продемонстрировали торжествующее надругательство над подурневшим народом! И началась всеобщая идиотомания!

- ... На каком основании ты так неуважительно говоришь о народе? подал голос Василий Ильич.

- Потерял уважение народ-то наш, измельчал, оравнодушел...

- Наш православный народ терпелив, как ни один народ в мире, терпелив...

- А на кой дьявол нужно его терпение! Ядреный прыщ на заднице - (к этому предмету часто и охотно прибегают герои романа! - Н. Ф.) - вот что такое твое терпение (...)

- Как ты ядовито насмешничаешь! - заговорил Василий Ильич. - Заказы есть, хлеб с маслом есть. За демократами не пошел, а славу не растерял. Понимаю - написал портрет всенародно избранного, и ты неприкосновенен. Не пойму...

- Твое "не пойму" - прелый романтизм, - прервал цинично Демидов. - В личике царя ума лишнего я не нашел, а оригинал доволен (...) И вот получил второй заказ - от мэра. Этот будет у меня этакой хитрой лисицей в кожаной кепке под прораба. Но не глу-уп, не глу-уп".

Внуку этот мудрец от живописи так объясняет, почему пишет заказные портреты главарей преступной шайки: "Это фальшивый флирт, индульгенция!.. Пойми только вот что. Я русский художник, защищаю русское искусство и, купив индульгенцию, могу писать и говорить против сатанинства все, что власть имущие пакостники проглотят, хотя и не очень уверенные в моей лояльности".

Не будем комментировать сию феноменальную глупость. Тем более что автор, кажется, не во всем разделяет подобные утверждения академика и тактично расстается с ним, ускорив его внезапную кончину. (Заметим в скобках, прозаик частенько поступает таким образом со своими главными персонажами. А это уже не художественный прием, а штамп, наводящий на грустные размышления.)

Что же касается образа внука Демидова Андрея, которому предназначено развивать и углублять сюжет, то это фигура бледная, невыразительная и беспомощная. Хотя, сдается, писатель придерживается иного мнения на сей счет. По крайней мере Андрею не дано подняться ни до глубокого понимания происходящего вследствие слабой ориентации в противоречиях жизни, ни до гневного протеста и осознания социальной сути демократической тирании. К тому же он слишком наивен и добр для этого мира. Вот почему с фатальной неизбежностью он проигрывает своему протагонисту Тимуру Спирину.

"- Вера в Бога или в черта есть вера. Думаю, что настоящая вера - это вера в добро. Вера в черта порождает обыкновенный сволочизм.

- А я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в сопливое добро, которое хуже СПИДа! Мимоза, слякоть, размазня, проституирование себя в миленьком фальшивом умилении, - зажегся Спирин, потрясая книгой. - В Афганистане добренькие онанисты были хуже душманов! Где надо было стрелять, гнидам головы рубить, там они поносили от милосердия. Особенно те, кто заигрывал с боженькой. Где-то я вычитал древнерусскую поговорку: где поп с крестом, там и скоморох с дудою. Но хрен! Переиначить! Не поп с крестом, а скоморох с "Калашниковым"! (...) Моя вера - оружие (...) Коммунисты девяносто первый год прокакали. Ввели танки, подняли войска - и ни хрена, пшик, трусость! Клятвопреступнику номер один Мишке Меченому, болтуну, дураку и пухлой заднице с плевком на лысине, позволили разрушить двадцатимиллионную партию и развалить державу. Подарили власть бухому Борьке, который длинной струей улучшал шасси самолета на глазах иностранной публики. Чего они стоят, сегодняшние коммунисты, партейцы, мать иху так? Я был в партии и вышел на хрен, сжег партбилет, как туалетную подтирку. На кой мне бесхребетная, благообразная организация, у которой нет мало-мальской воли? Хотят благостный социализм? Мокрохвосты! Не мужики! Ни одного райкома не подняли в девяносто первом, когда демократы без оружия их разгоняли одним воплем! Миллион москвичей не смогли вывести на улицы в девяносто третьем, да и не пытались! Шуршали по углам, как тараканы! А надо было гаркать и действовать, а кое-кому набить морды! Все бы решилось в их пользу! Пр-резираю их за сопливую безрукость, за бесхарактерность юродивых, за отвратную трусость! Не-ет, со слабаками и проигравшими я быть не хочу! Я за силу! Я за победивших, а не за тех, кто когда-то победит! Я теперь не помню, было ли вчера. Я знаю, что есть сегодня! А завтра будет - ничто! И на хрен предаваться иллюзиям. Социализм накрылся бо-ольшой шляпой!"

Удивительное дело: романист вроде бы особенно не заботится о выборе выражений и логике поступков, выпячивает недостатки персонажа - бросает, кажется, на лист бумаги первые же попавшие под руку слова, а перед нами оживает вполне определенный тип современника. Это самый яркий, убедительный и живой образ во всем романе. У Спирина, правда, есть черты, сближающие его с Ильей Рамзиным из "Выбора" - та же самоуверенность, умение постоять за себя, трезвый расчет. Но он, пожалуй, сильнее и жестче Рамзина - время сделало его беспощадным, признающим только насилие. Бондарев создал образ человека хитрого, циничного и общественно опасного.