Герберт Вейнсток - Джоаккино Россини. Принц музыки

Письмо, написанное Россини из Парижа 11 ноября 1862 года и адресованное Николаю Иванову в Болонью, удивительно характерно и откровенно, особенно если учесть, что оно написано семидесятилетним человеком всемирно известному пятидесятидвухлетнему певцу:

«Мой любимый Николино, оставить твое последнее письмо без ответа было бы слишком несправедливо и неблагодарно с моей стороны. Правда, я задержался с ответом, но во время моего переезда из-за города (Пасси) обратно на Шоссе-д’Антен и во время моего ежегодного катара для меня было совершено невозможно найти хоть немного времени, чтобы посвятить его делу, столь близкому моему сердцу. Браво, Николино! Принятое тобой благородное решение отказаться от азартных игр и от всех питающих их жалких обычаев ставят тебя в положение, заслуживающее моего уважения и привязанности. Я не удивлен твоим поступком, так как знаю твой отважный характер, но на меня произвели большое впечатление те методы, которые ты использовал для того, чтобы сбросить отвратительное ярмо, слишком долго удерживавшее тебя пленником. Ты жил в городе, чьи обитатели существуют за счет хитрости, мошенничества и обмана, великие с мелкими, крошечные и подлые с великими. Я всегда сожалел о том, что уговорил тебя и доброго Донцелли обосноваться в этой сточной трубе – да простит мне это Господь!!! И поскольку теперь слишком поздно что-либо в этом изменить, учитесь, как жить с людьми, и они вас превзойдут в удаче и знаниях. Это предложение, если говорить о ваших политических убеждениях, дает самый маленький, какой только возможен, шанс для болонца Деридерса критиковать и насмехаться. Жизнь, заполненная посещениями кафе, подходит только для бродяг и невежественных людей. Ты, мой дорогой Николино, кого я не хочу унизить до роли автомата, имеешь достаточно здравого смысла и самоуважения, чтобы отправиться наименее извилистой дорогой к своей цели. Как сказал Гораций, Mediocritatis [99], вещь, которую следует желать только во времена баррикад и наемных убийц.

Пиши мне о себе и о добром Ливерани, которому я напишу, как только прибудут кое-какие вещи, которые уже находятся в пути. Олимпия обнимает тебя, а я с чувством отца и истинного друга называю себя преданным тебе. Дж. Россини».

Позже, в 1862 году, барон Джеймс (Якоб) де Ротшильд попросил Россини сочинить церемониальное произведение, чтобы исполнить его во время предстоящего посещения Наполеоном III резиденции Ротшильдов Шато-де-Феррьерз. Ответом Россини на эту просьбу стал «Хор охотников» для теноров, баритонов и басов в сопровождении двух барабанов и тамбурина. В знаменательный день хористы «Опера» надлежащим образом исполнили этот хор, мощь которого нарастала к фортиссимо заключительной фразы: «Друзья! Олень подстрелен!» Все гости, начиная с императора, расписались в золотой книге Ротшильдов: сразу вслед за подписью Наполеона следует подпись Россини.

В течение двух летних месяцев 1863 года жизнь на вилле в Пасси протекала менее гладко, чем за последние несколько лет. Россини стал нервным и порой ворчливым. Олимпия ужесточила строгость своей опеки. Ее муж впервые с тех пор, как завершил «Стабат матер» двадцать два года назад, работал над большим сочинением. В семьдесят один год он приступил к написанию мессы, которую назовет «Маленькой торжественной мессой» и которая станет изумительным финалом его вызывающей всеобщее изумление карьеры. Ее четырнадцать частей были написаны для четырех или более солистов, хора из восьми голосов, двух фортепьяно и фисгармонии. Вторая страница автографа партитуры этой версии мессы гласит: «Маленькая торжественная месса» для четырех голосов, под аккомпанемент двух фортепьяно и фисгармонии, сочиненная во время моего пребывания в Пасси. Двенадцати певцов трех полов, мужчин, женщин и кастратов, будет достаточно для ее исполнения – восемь для хора, четыре солиста, в целом двенадцать херувимов. Боже, прости мне следующее сравнение. Апостолов тоже было двенадцать в знаменитой трапезе, написанной на фреске Леонардо под названием «Тайная вечеря». Кто бы мог поверить! Среди твоих последователей есть такие, которые берут фальшивые ноты. Боже, будь уверен, я клянусь тебе в этом, на моем ужине не будет Иуды, и мои ученики исполнят должным образом и con amore [100]хвалы тебе, и это небольшое сочинение явится, увы, последним смертным грехом моей старости». Последние проблески насмешливости Россини отражаются также в «Credo» как указание темпа «христианское аллегро».

Автограф «Маленькой торжественной мессы» также содержит следующее «письмо к Богу»:

«Боже благословенный, вот я и завершил ее, эту бедную маленькую мессу. Создал ли я священную музыку или же проклятую? [Здесь Россини каламбурит по поводу слова sacrée, означающее как священное или святое, так и проклятое или отвратительное – musίque sacree и sacrée musίque]. Я был рожден для оперы-буффа, как тебе хорошо известно. Немного мастерства, немного сердца, вот и все. Так что благослови меня и впусти в рай. Дж. Россини. Пасси. 1863».

В воскресенье 14 марта 1864 года, в два часа дня, «Маленькая торжественная месса» была впервые исполнена на рю Монси в особняке графа Мишеля-Фредерика и графини Луизы Пилле-Вилль, которой она и была посвящена, по случаю освящения их личной часовни. Жюль Коэн репетировал с небольшим хором, состоящим из студентов консерватории, отобранных Обером. Солистами были артисты театра «Итальен» Барбара и Карлотта Маркизио, Итало Гардони и бельгийский бас Луи Аньез, известный под именем Аньези. На двух фортепьяно играли Жорж Матиас и Андреа Перуцци, Альберт Лавиньяк – на фисгармонии. Россини стоял рядом с аккомпаниаторами, указывая темп каждой части и переворачивая страницы для Матиаса. Среди небольшой группы приглашенных слушателей присутствовали Обер, Карафа, Мейербер и Амбуаз Тома.

Маленькая группа была потрясена красотой и оригинальностью услышанного. Нездоровый, впечатлительный, чрезвычайно эмоциональный Мейербер во время исполнения стоял, время от времени воздевая руки над головой, он дрожал и даже плакал. По окончании он бросился к Россини и пылко обнял его. «Мой бедный Джакомо, – запротестовал Россини, – не делай этого! Это повредит твоему здоровью; ты же знаешь, что должен о нем сейчас очень заботиться!» Но Мейербер продолжал изливать свое восхищение, обращаясь не только к Россини, но и к Оберу, и к Карафе. Россини невозмутимо покинул особняк Пилле-Виллей и по бульварам отправился домой. «Бедный Мейербер, – сказал он своим спутникам. – Какой он чувствительный! И всегда был таким. Я по-настоящему ощутил жалость к нему... Позволит ли его здоровье так проявлять чувства? Он провел в постели три дня, но настоял на том, чтобы встать и прийти к Пилле-Виллям».