Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Россия»

№ 1(481), 12–18 января 2006 года

Аксенов настолько опередил современный русский роман (и боюсь, современное читательское сознание в целом), что читать его книги становится все труднее. Многие не без удовольствия квалифицируют эту нарастающую сложность как маразм, хотя если кто и деградирует, так это родная критика.

От нового романа Аксенова — как ранее от «Кесарева свечения» — пытаются отмахнуться, наклеив на него ярлык «постмодернистской игры». Но Аксенов — не постмодернист и никогда им не был, да и постмодернизма, если честно, тоже не было. В «Москве» есть игровое начало, но его нет только в технической документации — литература всегда замешана на переодеваниях и чудесных допущениях.

Последний роман Аксенова нуждается в серьезной интерпретации. В каком-то смысле это ответ сорокинскому «Голубому салу» — может, несколько запоздавший, а может, как раз своевременный. Впрочем, Аксенов отвечает не Сорокину. Они оба отвечают на один вызов: почему сталинизм как эстетика, как тип государства, как склад мышления наконец оказался так живуч? Почему вся последующая российская история ничем его не заменила? Почему даже для тех, кто ненавидит Сталина (а в ненависти Сорокина и Аксенова к этому персонажу усомниться трудно), воспроизводить штампы его эпохи — одно удовольствие, а воспоминание о воздушно-спортивной Москве конца сороковых — одно из самых светлых? Аксенов не может не любоваться этим городом. Больше того: так сложилась его прихотливая российская судьба, что он — сын магаданской узницы, сам проживший в Магадане с Евгенией Гинзбург не один год, обитает в сталинской высотке на Котельнической и отнюдь этого не скрывает. Про нее, собственно, и роман. И отвечает он на единственный, но очень важный для эпохи вопрос: почему в этом доме так хорошо жить и долго ли это удовольствие может продолжаться?

Сорокинскими играми и «деконструкциями» Аксенов не отделывается. Он подходит к задаче с добротной, почти научной серьезностью. Легко заставить Сталина совокупляться с Хрущевым, как происходит в «Голубом сале». Труднее войти в эпоху, вжиться в нее, сыграть по ее правилам и доказать обреченность и греховность сталинского плана не от противного, а от абсурда. С реальным, конкретным Иосифом Джугашвили Аксенов разделался еще в «Саге», превратив его в жука да так и бросив. Теперь он разбирается с тем типом государства, который чуть было не был в Совдепии построен. Главная аксеновская мишень — утверждение, что план был хороший, да люди подкачали. Человеческий материал оказался несовершенен, недостоин великого архитектора. Иначе бы у него, конечно, вышел не барак, а самая что ни на есть высотка. Понятно, что высотка эта выступает у Аксенова главным, смыслообразующим символом (он вообще мастер накручивать фабулы вокруг такого стержня — каким была в свое время бочкотара в хрестоматийной уже повести, апельсины из Марокко в другой, не менее хрестоматийной или небоскреб «Русского курьера» в «Острове Крым»).

Высотное здание — сталинская пирамида, метафора общества, которое обязательно оказалось бы построено, если б люди до этого дозрели. Вот Аксенов и принимает эти правила, соглашается на фантастическое допущение, экспериментирует с тем обществом, которое мечталось вождю. Роман поначалу кажется откровенно сталинистским — да так оно и есть: Аксенову так надо. Он искренне хочет встать на точку зрения — нет, не современных адептов Сталина: они измельчали, как и либералы, как и все отечественное общество, и с ними полемизировать не стоит. Поднимай выше. Аксенова интересуют теперь теоретики, философы, искусные обоснователи сталинистского подхода к реальности. Адепты Платона и его модели государства, проще говоря. Почему нельзя построить общество, управляемое интеллектуальной элитой, вдохновляемое идеей государственного строительства, военизированное, героическое, идеалистическое, начисто лишенное представления о свободе? Общество, в котором даже любовь героев друг к другу будет лишь отражением их общей любви к Благодетелю? Обратим внимание на то, что тройственный союз персонажей — поэта Смельчакова, летчика Моккинаки и студентки Гликерии не кажется кощунственным никому из персонажей: в гигантскую групповуху вовлечена вся страна, все находятся в состоянии неослабевающего эротического возбуждения. Тоже очень по-платоновски. Разумеется, мы в курсе, что для существования такого общества непрерывно требуются рабы и жертвы: Аксенов вовсе от этого не бежит. Играть по правилам — так уж до конца: все строители высотки непременно будут расстреляны, когда завершат свой труд. Жизнь строителей высотки рисуется в свете античных представлений о загробном царстве: мечутся какие-то ужасные тени… Но и строителей этих, если уж на то пошло, не сгноят в бараках, а убьют в соответствии с высокой традицией — как другой наш стихийный платоник, Иван Грозный, приказал ослепить строителей Барму и Постника, дабы не создали они ничего совершеннее храма Василия Блаженного.

Три четверти романа посвящены созиданию сталинского мифа — не того дешевого, пошлого, портяночного, который возникал в утопической прозе сталинских времен вроде пресловутого «Кавалера Золотой звезды», а настоящего, какой рисовался, вероятно, подлинной интеллектуальной элите. Если академики — это не Лысенко, а настоящие мудрецы, чьи диспуты не уступают сократовским. Если поэты — то не эпигоны Гумилева и Киплинга, не военные журналисты, непрерывно любующиеся собой, а железные рыцари, мужественные Орфеи нового образца, усовершенствованные и возведенные в куб Симоновы. Если военные летчики — то не хулиганы и грубияны, а опять-таки античные красавцы с европейским кодексом чести. Словом, всякая вещь возведена к своему, так сказать, платоновскому первообразу.

«Москва» — первый стопроцентно платонический роман в русской литературе. Потому что разоблачать сталинизм на уровне тезиса «Сталин был закомплексованный и рябой» — бессмысленно. Надо разбираться не со Сталиным, а с первообразом. С платоновским Благодетелем, на которого Аксенов и замахнулся. Выстроив свое совершенное высотное здание, живописав блистающую летнюю Москву с ее роскошью, изобилием и всенародно возлюбленной дисциплиной, воспев идиллию всеобщего согласия и умиления, воинской доблести и творческого труда, Аксенов взрывает ее изнутри, с последней наглядностью демонстрируя ее обреченность: эта пирамида не живет без внешнего врага, которого непрерывно приходится бояться. После разгрома Гитлера на роль этого врага могут претендовать только гайдуки бывшего брата Тито. Сталин панически боится этих гайдуков — и как всегда бывает в пространстве платоновского мифа, этот страх немедленно материализуется. Угроза, без которой не могла воздвигаться и функционировать сталинская высотка, становится реальной. Гайдуки, взявшись невесть откуда, берут власть и окружают главу утопического государства, запертого на последнем этаже своей высотки, в идеальном убежище, становящемся склепом. Платоновская модель общества венчается быстрым и неотвратимым апокалипсисом с той же неумолимой закономерностью, с какой сталинская высотка венчается шпилем. Этот мощный архитектурно-философский вывод, безупречный, хотя и несколько предсказуемый финал — жирная точка в конце теоремы: что и требовалось доказать.