Вера Лукницкая - Перед тобой земля

Но вряд ли многим известно, что в том же 1932 году, недалеко от пика Маяковского, появились еще названия, данные тогда Лукницким: пик Ак-мо и массив Шатер. "Ак-мо" - это "Acumiana" Лукницкого, его Ахматова. "Шатер" название сборника африканских стихов Гумилева.

В этих названиях он как бы сохранял для себя живыми любимых русских поэтов, которые, он верил, войдут в историю советской культуры, и важно то, что в суровое время Лукницкий еще раз бесстрашно подчеркнул целостность нашей национальной культуры, значимость всех ее разновеликих достижений, важность подлинного уважения к прошлому.

Мы прожили вместе двадцать пять счастливых лет из его семидесяти, теперь у меня его гигантский архив - и прочла я еще не все, а если честно, то далеко не все, и потому, наверное, не имею права судить о нем как о писателе. И главным образом потому, что мне посчастливилось дожить до сегодняшнего дня. Павел Николаевич часто говорил, особенно в последнее время, после вспышки "свободы шестидесятых": "Как первопроходец я состоялся, как защитник Родины состоялся, а как писатель - не реализовался". Да и в 1973 году записал, что страдает от ненаписанных книг, а не от приблизившейся смерти. Но, может быть, правильнее не досадовать на то, чему не суждено было случиться, а радоваться тому, как много доброго сделал, написал и оставил людям Лукницкий? В этом, наверное, состоит мой долг и моя благодарность ему...

Люблю в соленой плескаться волне

Прислушиваться к крикам ястребиным

Люблю на необъезженном коне

Нестись по лугу, пахнущему тмином

И женщину люблю, когда глаза

Ее потупленные я целую,

Я пьянею, будто близится гроза,

Иль будто пью я воду ключевую

Н. Гумилев

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

14.03.1943,

обращение к телу

Ты!.. Два года подряд я от тебя требовал много больше, чем от тебя потребовал бы кто-либо другой. Ты повиновалось мне, как могло, как бы трудно тебе ни приходилось...

Сегодня утром еще не греющее весеннее солнце, сквозь стекло окна, положило на тебя сноп своих ярких лучей. Ты, тело, лежало в постели сначала, по привычке к тьме, закуталось с головой в одеяло. Потом я вспомнил, что ты любило солнечный свет, любило нежиться в нем, лежать без движения, принимая в себя живительную теплоту солнца. Я велел тебе сбросить одеяло, подставить солнцу лицо, - ты зажмурило глаза, и хотя теплота этого раннего солнца еще только скорее угадывалась, чем ощущалась тобою, - ты наслаждалось. Впервые за эти два года. Яркий солнечный свет сквозь зажмуренные веки напомнил тебе о счастливом прошлом, о радости слияния с природой, о мире. Можно было никуда не спешить - тоже впервые за войну. Я ничего не требовал от тебя, кроме того, чтоб под этими радостными лучами ты задремало... Но ты не задремало, не заснуло, - я не мог дать тебе спокойствия бездумья. Я думал, и это - мешало тебе...

Я требовал от тебя много больше, чем от тебя потребовал бы кто-либо другой. Когда ты тайно сжималось от приближения смертельной опасности, я не позволял тебе повернуться вспять, склониться или упасть. "Вперед!" - говорил я тебе, и, повинуясь мне, ты шло вперед спокойным, прогулочным шагом... Когда ноги твои от усталости подгибались и ты просило меня об отдыхе, я не позволял тебе отдыхать. Ты перебарывало усталость и не останавливалось.

Тебе хотелось есть, - вначале еще было много еды, и я мог бы позволить тебе насытиться. Но мне слишком часто бывало некогда, и, глотая слюну, ты проходило мимо тех, кто плотно и сытно обедал.

Ты хотело спать, но у меня было слишком много мыслей, которые мне надо было запечатлеть. Я не допускал к себе сон и заставлял тебя напрягать зрение в лунном полумраке, и рука твоя, по моей воле, исписывала карандашом за страницей страницу. Бывало так до утра, - утром ты завидовало всем другим, чья отравленная за день работы кровь бывала очищена к утру живительным сном. Но я приказывал тебе забыть эту зависть и быть бодрым и сильным, как если бы поспало не меньше других... Ты не спорило, ты отдавало мне запасы сил, предназначенные совсем для другого...

Этим другим могла быть женщина, с которой тебе хотелось бы понежиться, погордиться собой. Я сказал тебе: "обойдемся без женщины, я не хочу отвлекаться, не хочу иметь повода упрекнуть себя в том, что отдал войне не всего себя целиком". Было перед войной мирное время, - помнишь, - мы с тобой отдавали себя полностью, безраздельно - женщине, и ты, и я, и порой ничего иного в мире для нас не существовало. Об этом времени я заставил себя забыть, я потребовал от тебя, чтоб и ты, тело, также забыло. Ты подчинилось моему требованию.

Потом пришел голод. Тебе полагались такие же крохи, какие полагались и очень многим другим. Ты было приучено мною к нетребовательности, и тебе бы хватило их. Но я повелел тебе делиться положенными тебе крохами с теми, кто получал их меньше или был слабей нас с тобой. Ты выполнило и это мое повеление. Я знал, что ты постепенно слабеешь, но я верил в твою выносливость. Я не уменьшил круга твоих обязанностей - по-прежнему заставлял тебя много ходить и писать по ночам, когда спят другие; щурить глаза, напрягая зрение под горошинной каплей коптилочного света; не сжиматься при свисте летящих бомб - ты делало все, как я тебе приказывал... Тебе было холодно, ты замерзало, но я не мог найти способов согреть тебя. Когда света не стало вовсе, я научил тебя повадкам слепцов, ты действовало наугад, по моим указующим воспоминаниям, которыми я заменял тебе отсутствующий свет...

Твои ребра выступили наружу. Твои ноги сделались ватными. Твои руки поднимались только после долгой твоей борьбы с цепенящим тебя бессилием... Уже многие другие не выдержали, умерли. Ты - признаюсь тебе - выдерживало это испытание с честью, ты не взывало ни к жалости, ни к состраданию, не молило о помощи. Ты уменьшалось в объеме и в весе, но по-прежнему было мне покорным .

Я потребовал от тебя, чтобы ты спасало других, - ты собрало все свои последние силы, ты совершило чудовищные по своему напряжению переходы, ты не подвело меня ни в одном моем начинании, - и те, о ком заботился я, твоими и моими усилиями были спасены, покинули город смерти. Я знал, что сделать это было выше твоих опустошенных сил, - не верил уже, что смогу тебя довести до дома, до постели. Но ты все-таки добрело. И тут ты впервые призналось мне, что ни в чем повиноваться мне больше не можешь.

Я это предвидел давно. Я не мог с тобой спорить, - мне нечем было помочь тебе. В холоде, во мраке, в страшной тишине, в пустоте, подобной пустоте склепа, ты лежало недвижимо. Я понял, что ты умираешь, но я не поверил, что где-либо в твоих никаких еще не извлеченных тобою сил. Ты не могло их собрать несколько суток, - я спорил тайниках нет с тобой, доказывая тебе, что ты еще не всего лишилось. Ты не хотело даже слушать меня. Тут впервые я почувствовал себя в твоей власти, потому что твоя смерть была бы моей смертью, ты хотело умереть, потому что для тебя это был бы единственный путь к покою. А я не хотел умирать, потому что моя жизненная задача еще не была выполнена.