Вера Лукницкая - Перед тобой земля

Эти слова АА заставили меня внимательно прочесть дневник. И вот в чем я убедился. Действительно, получается черт знает что! Получается совершенно неверное представление об АА. Я думаю, что это происходит вот от чего: записываю далеко не все. Из каждого разговора я записываю фразу или несколько фраз, которые сильнее запали в память, а все остальное окружение этой фразы в дневник не попадает. Те фразы, которыми пестрит мой дневник, это не есть ее отношение к данному человеку. Та ирония, которая есть у нее по отношению к другим, еще чаще бывает по отношению к себе самой.

... То же самое должен повторить о тщеславии АА.

АА не тщеславна, не носится с собой, не говорит о себе, не любит, когда о ней говорят как об "Ахматовой", не выносит лести, подобострастия... Чувствует себя отвратительно, когда с ней кто-нибудь разговаривает как с мэтром, как со знаменитостью, робко и принужденно-почтительно. Не любит, когда с ней говорят об ее стихах. Пример - ну, хотя бы история с антологией Голлербаха... Ей как-то стыдно было разговаривать о ней. Отсюда отзыв ее о Голлербахе, она иронизирует над ним, острит, шутит, посмеивается. За пониманием желания Голлербаха сделать ей приятное возникает вопрос: "Ну зачем это? К чему это нужно?" Самый факт существования этой антологии ей неприятен, как бывает неловко надеть слишком дорогие бриллианты. Я не хочу, чтоб по моей вине можно было судить об АА ошибочно. Хулителей, не знающих действительного облика АА, найдется много...

В записях Лукницкого об Ахматовой читаю, что у Ахматовой никогда не было ничего своего, ни обстановки, ни посуды, никакого имущества. Только духовные интересы, высшие и светлые, "золотое бескорыстие", честность и благородство, какие бывают даны лишь необычным и неповторимым натурам...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

17.01.1926

...Взяла дневник, стала читать запись за 9 января. Прочла несколько строк. "Видите, как хорошо! И как интересно!.." Стала уже внимательно читать дальше. "Видите, как интересно! И если вы будете так записывать, будьте уверены, что через 100 лет такой дневник напечатают..."

А мне надоело смотреть, как АА читает дневник... Я стал трунить и мешать ей шутками... АА взглянула на меня. "Сидите спокойно и занимайтесь каким-нибудь культурным делом!" - "Я занимаюсь "культурным" делом - смотрю на вас", - рассмешил АА... Опять углубилась в дневник. "Не читайте, бросьте, тут наворочено, а вы вчитываетесь". - "Сейчас, сейчас, - не отрываясь от чтения, бросила АА, - тут две странички осталось, и все очень хорошо и не наворочено!.."

Первая стадия работы Лукницкого и Ахматовой - собирание информации завершилась к 1929 году, и Павел Николаевич мог уже приступать к монографии "Труды и дни Н. Гумилева". Но он продолжал ежедневно посещать и записывать Ахматову. У нее был уже опыт, чтобы начать серьезные изыскания по Пушкину. Это начинание придало ей жизненных сил. Преображение ее было прекрасным... Но это следующий рассказ.

А пока...

Как бы время ни совершенствовало отношения Ахматовой и Лукницкого, как бы оно, долгое, ни приближало их друг к другу, какие бы обстоятельства ни случались за пять с половиной лет их постоянных встреч, Лукницкий не забывал главного: з а ч е м он оказался около Ахматовой. Он знал, что Ахматова великий поэт. Он понимал: что бы она ни произнесла о Гумилеве - должно быть зафиксировано, ибо будет представлять уникальную ценность для литературоведов, а следовательно, для людей в "новом открытии" поэта.

В архиве сотни страничек. Передо мной Ахматова и Гумилев в ее восприятии, как она представляла его в двадцатые годы. Иногда, когда Ахматова рассуждает о Гумилеве - муже, мужчине, человеке, высказывания ее противоречивы, порою по-женски пристрастны. Но когда Ахматова работает с текстами его стихов, когда выявляет различные даты, когда показывает позиции Гумилева, его оценки того или иного произведения или поэта, она дает точные, важные сведения для понимания Гумилева - поэта и гражданина.

Ахматова дает справки, воспоминания, сведения Лукницкому не потому, что он написал дипломную работу по Гумилеву. Л. Горнунг собирал тексты Гумилева, М. Лозинский - ближайший друг Гумилева - тоже имел и ценил гумилевские материалы, К. Чуковский да и многие поэты и литературоведы сталкивались с Гумилевым.

Ахматова выбрала Лукницкого и, работая с ним, убедилась, что из всех страстей, соединявших их и разъединявших, главная его страсть - Гумилев.

О Гумилеве

АА: "Нет, я не забываю... Как это можно забыть? Мне просто страшно что-нибудь забыть. Какой-то мистический страх... Я все помню..."

4.01.1925

Вечер у АА. Лежит, больна, в жару. Вчера ходила смотреть наводнение, простудилась. Работаю в столовой - переписываю альбомы Кузьминых-Караваевых. Потом сижу у постели - разговариваем о Николае Степановиче, о работе, о неудавшемся вечере памяти Брюсова, устроенном приезжавшей из Москвы комиссией. Обсуждаем возможности датировки стихотворений Николая Степановича. Просит зайти к М. Лозинскому, передать приглашение прийти к ней.

АА рассказала мне возмутительную историю о Голлербахе, незаконно завладевшем ее письмами к С. Штейну1 (при посредстве Коти Колесовой2) и, кроме того, напечатавшем без всякого права, без ведома АА отрывок одного из этих писем в "Новой Русской книге"...

АА: "Тесное время - это царскосельский период, потому что царскоселы это довольно звероподобные люди, ясно, что они ничего не вспомнят. Так две-три женщины да учитель - вот только кто может рассказать".

Составила список тех, к кому нужно обратиться в Москве за воспоминаниями о Николае Степановиче и материалами.

Занимаемся датировкой стихотворений "Колчана" и "Чужого неба". Приходит Пунин. В 10 приходит М. Лозинский: "Я изб гал много лестниц, прежде чем вас нашел!"

Не виделись очень давно. Взаимные расспросы. М. Лозинский крайне выдержан и корректен. В разговоре легок и остроумен, но больше скользит по верхам. Отвлекается в сторону от разговора о Гумилеве. АА, несколько раз ставя вопросы прямо, возвращает его к теме.

Читает ему составленный сегодня список: "...Таким образом, я отвожу Нарбута и Ларису Рейснер. Вы согласны со мной?" Михаил Леонидович: "Нарбут? Нет, отчего?.. Я от Мандельштама слышал о нем, и то, что слышал, почтенно. Это очень странный человек - без руки, без ноги, - но это искренний человек... Как бы хорошо было, если б Николай Степанович или кто-нибудь записывал даты. Но в конце концов все живут для жизни, а не для посмертного собрания стихов. Николай Степанович не как Блок. Тот и день, и час, и кто с ним обедал - все записывал!"

Говорили о Срезневских и о разных людях, которые могли бы дать воспоминания о Гумилеве (Макридин - инженер, Ахшарумова, А. Н. Лавров типограф и др.).

11.01.1925