Илья Смирнов - Время колокольчиков

Герои книги сделали на этом пути только самые первые шаги.

Не исключено, что «искра электричества» в нашей стране возродится — может, под каким-то другим названием. Но это будет уже совсем другая история.

В отличие от молодых бунтарей Европы и Америки, отечественные «шестидесятники» — поколение довольно взрослых (или до времени повзрослевших) и сравнительно тихих людей. Залихватскому буйству рок-н-ролла они навсегда предпочли вдумчивую зоркость «бардов»: первые песни протеста были у нас умны и негромки. Оглядываясь на своих старших братьев, рокеры впервые впитывали в себя уважение у слову, тем более что и играть им, за отсутствием электрогитар, часто приходилось на «акустике», компенсируя слабость звука напряженностью мысли. По возрасту наш рок моложе мирового лет на десять, но рос он с удивительной быстротой, опережая в слове и смысле доступные возможности техники.

Человека, равно любимого двумя поколениями, связавшего два поколения, звали Владимир Высоцкий. Было бы глупо втискивать его в «рокеры», несмотря на то, что многие его песни (скажем, «Парус» / «А у дельфина взрезано брюхо винтом»…/) гораздо ближе к канонам рока, нежели к бардовской традиции. Но сказать, что без Высоцкого отечественный рок рос бы по-другому и гораздо медленнее — только справедливо.

«…Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души», — пел Высоцкий.

«…Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия. К ним Бог на порог — но они верно имут свой срам», — откликался Башлачев.

На концерте в Лужниках патриарх нашего рока Александр Градский пел песню, посвященную памяти Высоцкого: это не казалось странным. Человек в модных лакированных штиблетах, затемненных очках, подчеркнуто небрежно одетый. Какая-то невероятная гитара, звучащая с мощью органа. Как хороша! И как хорош бывший хиппи — счастливый ее обладатель. Сколь выразителен богатейший голос, который Градский показывает гак же небрежно, как костюм…

Молодые рокеры относятся к завоевавшим славу лидерам первого поколения немногим лучше, чем молодые поэты к Вознесенскому и Евтушенко: вы чье, старичье? Не многовато ли у вас официальных заслуг? Доверие каждый раз приходится отстаивать заново — может быть, именно поэтому, напомнив о мощи своего голоса и виртуозности игры, Градский перешел к почти бесхитростным, на трех аккордах выстроенным песням. И зазвучала горьковатая автобиография, окликающая песню В. Высоцкого «Час зачатья я помню неточно…». И шквалом отозвался зал на язвительную притчу о геологоразведочной партии:

К певцам, переставшим быть кумирами, приходит зрелость — и они оказываются ее достойны. Может быть, только бывшие романтики и могут с абсолютной трезвостью оценить все происходящее, включая и собственную дозволенную славу, пришедшую на излете молодости, на изломе судьбы.

Андрею Макаревичу по всем статьям полагалось быть на гастролях в Ленинграде. Он задержался, чтобы спеть одну песню — вечный романтик, когда-то первым пробивший стену и вышедший в народ. Его встретили несколько настороженно: пожалуй, если бы лидер МАШИНЫ ВРЕМЕНИ заиграл нечто машинально-красивое, не постеснялись бы освистать. Хрустальные замки и солнечные острова действительно слишком давно скрылись в тумане.

Певец обманул ожидания и победил. Песня его была негромким (но оттого вдвойне сильным) обвинением: речь о том, что стыдно дышать разрешенным воздухом, что «лаять вслед ушедшему поезду» — глупая и мелкая собачья радость

«То Армению, то Эстонию лихорадит уже в открытую, а мы все смеемся над Ленею, потешаемся над Никитою…»

Поразительно, до чего новый Макаревич и интонациями и ритмом строки напоминал Александра Галича. Не пародийно, а всерьез был похож: с полным пониманием, что повторяет чужое, но что повторять необходимо. Ему рукоплескали, но петь дальше он не соблазнился: все, что нужно сказать, уже было сказано.

Спасибо вам, «отцы» русского рока, — вы не обманули нашей преданности.

На переломе 70—80-х в отечественной рок-музыке произошли резкие изменения. Рок стал жестко социален: ои вернулся в мир, чтобы сказать ему «нет». Петь красивые песни вдруг оказалось никчемным и едва ли не постыдным делом.

Первым человеком, заигравшим новую рок-музыку в Москве, стал Сергей Рыженко — скрипач, изгнанный из консерватории за сотрудничество с МАШИНОЙ ВРЕМЕНИ, и незаурядный вокалист.

Только человек, не понаслышке знающий красоту чистого звука, может издеваться над музыкой так, как Рыженко начала 80-х. В группе «Футбол» его голос блеял и верещал, перекрываясь разухабистым забоем инструментов (к слову, весьма тонко и сложно организованным). Окружающий его мир был неприятен и тошнотворно однообразен:

«По утрам всегда вставай полседьмого. Переполненный трамвай — на три слова… Все как всегда».

Мир, в общем, не слишком похорошел. По-прежнему ночью светят не звезды, а зрачки кошек, зыркающих с помоечных баков, по- прежнему «Грузинский рок-н-ролл» вдалбливает: «Стань как Сталин! Стань как Сталин!» Но на смену нахрапистому глумлению вчуже пришла жесткая самооценка, и голос, гордый долгом ее высказать, зазвучал в полную силу: зло, но не злобно, без надсада —

«То, что приняли мы за прорыв, обернулось окопной войной. Мы сидим, окопавшись в грязи, обезумев от вшей. И за годы глухой изоляции стал так узок наш круг, что ты с ужасом видишь, что остался один. Мы — инвалиды рока…»

И скрипка, отфутболенная скрипка Рыженко, научившаяся визжать и мяукать, в этом концерте пела. Она его и начала темой баллады А. Башлачева «Ванюша», срастившей рок-музыку с народной поэзией:

«Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки, как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке… Душа гуляла, душа летела, душа гуляла в рубашке белой, да в чистом поле — все прямо, прямо… И колольчик был выше храма…»

Можно ли было предсказать это во времена «злых песен»? Наверное, да — хотя бы потому, что при всем ожесточении и ерничестве, при декларируемой вседозволенности рок ставил себе единственный запрет: запрет на насилие. Скандалить можно, давить — нет.

«Иди ко мне скорее, бей морду мне смелее, топчи меня ногами», — орал Рыженко самодовольному «хозяину жизни».

«…И если хочешь — ты можешь убить меня», — отзывался в унисон лениградский брат ФУТБОЛА — ЗООПАРК.

В Лужниках они играли вместе всего пару песен. Но и этого хватило, чтобы голоса с трибун завопили: «А где Майк?» И Майк вышел.

Михаил («Майк») Науменко, лидер ЗООПАРКА, похож на растревоженную птицу, больше всего озабоченную тем, как бы скрыть свою тревогу. Он — питерец до мозга костей, и уже поэтому знает: жизнь в ее непереносимой конкретности, во всем множестве жестов, слов и столкновений проходит не вне, но внутри человека. То, что «вне», может быть смешным, но жизненный выбор и вывод — внутренне трагичны.