Казимир Малевич - Том 5. Произведения разных лет

Но я уже знал опыт Моисея и его муки при путешествии, я просто и ясно сказал: «Нет нигде обетованной земли, ибо она внутри нас». Точно так же и большевики говорят, что в каждой стране должен быть социализм, другими словами сказать, пусть никто никуда не идет, ибо Социализм можно найти в самом себе.

Я даже замечаю, что и чисто внешняя форма быта начинает принимать те же формы, которые возникли после моей смерти. Меня сделали настоящим сыном Божиим. Художников заставили написать самые невероятные небылицы вроде вознесения моего на небо, написали мои портреты по своему представлению, ибо никто меня не зарисовывал при жизни; создали образ, изображали меня в лучах. Точно так же и сейчас у вас Ленин изображается в сердце звезды сияющий, и вы говорите верующим, что он живет среди нас, — точно так же, даже до сих пор, христиане верят в то, что я живу среди них; мало того, они убеждены в том, что мое царство наступит тогда, когда Евангелие будет проповедуемо на всем земном шаре.

Точно так же этой теории придерживаются и большевики, что только тогда наступит Социализм, когда материалистическое большевистское учение будет во всем мире.

Учение мое и ваше одно, а то, что сделает народ — другое, совершенно не похоже<���е> на истину. Народ творит чудеса большие, нежели я делал и вы делаете, из ничего делает все — «кто был ничем, тот станет всем». Это очень похоже на то, что я был простой мальчишка, сын престарелого столяра, но в конце концов народ меня сделал Богом всесильным и могущим. Я был ничем, а стал всем.

Я был противник, насколько помню, постройки храмов и создания святых, ибо если я прямо об этом не говорил, то мало-мальски разбирающийся человек должен это понять, что если царство небесное внутри каждого, то очевидно и храм существует в каждом. Но как видите, народ построил храмы и написал в них образы святых.

Это было всегда так, учителя сами по себе, а народ сам по себе, он не может быть безбожником, образ прежде всего. Мне, не буду скрывать, очень понравилось, когда вышибали всех святых из храмов и объявили безбожие большевики, <���они> выбросили из всех углов и мой образ, и святых.

Я так и думал, что наконец нашлись люди, которые поняли мое учение, но, будучи опытнее, ибо за мной уже двухтысячный стаж, я все же скептически относился к этому поведению и предвидел печальные результаты.

Так оно и случилось, стали организо<���вы>ватъся уголки имени Ленина. Он стал играть в народе ту же роль образа. Итак, он учил одному, безбожию, а получилось обратное. Перед образом моим до сих пор висят лампады, горящие <���на> деревянн<���ом> масл<���е>, а перед ним — электрические, хотя уже за последнее время <���электрические лампы> горят и в храмах моего имени.

Правда, для нас, учителей, внешняя сторона не должна играть роли значительной, но все же мы должны протестовать против этой внешней формы понимания нашего учения.

Для нас ясно, сколько вреда приносит эта внешняя форма каждому учению, за этой внешней формой не видно сущности нашего учения; этот народ, очевидно, никогда не может понять сущности, ему, очевидно, свойственна <���более доступна> внешняя форма, обряд, нежели сущность учения.

Из-за этого нам, учителям, никогда не удается показать истину, ибо не успеешь ее показать, как она начинает обрастать разного рода мишурой, и в конце концов от нее ничего не остается; но тем не менее у народа есть желание увидеть истину, но желание еще не все. Но этого мало, истину благодаря этой мишуре не может увидеть даже и новый учитель, который, действительно увидев какой-то чурбан, обвешанный мишурою, на самом деле думает: «Вот чем предыдущий учитель морочил голову народу».

И начинает убеждать народ в том, что все это хлам, мишура, обман, а под мишурой простой чурбан, плод человеческого некультурного представления.

И действительно, кто видел Бога — никто, а <���тем не менее> оказывается, что этот народ изобразил его через художников еще в художественной форме.

Тогда новый учитель говорит народу, что истина заключается не в чурбане и образе, а в разрешении простых экономических условий. Падкий на истину народ начинает выбрасывать образы, бить лампады и выгонять священнослужителей; видите, даже создали <���сейчас для этого> целый штат служителей.

Но стоит только умереть учителю, так от этой новой экономической политики или истины остаются везде образы, устанавливаются обряды, появляются образочки учителя в разных мишурных оправах, которые прикрепляются на груди или <���вешаются> в уголках.

Я не раздумал сделать коллекцию изображений учителей за весь период существования человека, какие они были в действительности и какие они стали после смерти; эта коллекция может быть показательна в том смысле, что делается с ней при восприятии <���образа учителя> народом.

Мы, учителя, всегда говорим одно и то же, мы являемся в каждом поколении для того, чтобы еще раз свидетельствовать о том, что мир, в сущности, беспредметен и <���что> какие бы не строили вавилонские башни, Бога не достанешь. Чего яснее было сказано мною — не ищите нигде царства небесного, но они все сделали обратно, пошли в поиски. И из этого вытекает и вся экономическая и техническая политика. Пешком походишь, походишь, да устанешь, начинаешь ловить дикого зверя, чтобы его приручить, а потом и ездить на нем, но и таковая езда скоро утомит, дороги плохие, дождь, пыль, холод, нужно придумать что-либо поудобнее, нужен поезд — вот и родился такой человек, Стефенсон, который открыл человеку, искателю благих земель, свое изобретение. Все были рады, даже короли и те чему-то радовались, несмотря на то, что ездить им никуда не приходится.

Полез народ в вагоны и поехал от города к городу, от земли до земли, все ищет обетованного уголка. Я уже наблюдаю целых две тысячи лет, как он избегался, сейчас даже летать стал и все же долететь до обетованной земли не может.

Всюду и во всем он ее представляет, но из всего своего представления и из того, в чем он видит элемент своего счастья, ничего сделать не может; и очень странно было бы, если бы он из всего того, что представляет, смог бы что-либо сделать. Странно уже потому, что в том теле, в котором он представляет свое счастье, в действительности нет того, что он себе представляет.

Поэтому всегда происходит недоразумение между телом и представлением; тело мертвое, инертное без воли и представления, становится негибким или даже сгибается в такое положение, которое хочет само представление, но как бы мертвое не сгибалось, какую бы форму не принимало, оно всегда будет неудовлетворительным. Представления человека никогда не будут удовлетворены только потому, что тело мертво, а представление человека живо.