Корней Чуковский - Илья Репин

Прошло более семи лет с тех пор, как Чуковский уехал из Куоккалы и не виделся с Репиным. Все это время он не оставлял надежды опубликовать репинские воспоминания. Чтобы добиться согласия автора на это издание, он стремится побывать в «Пенатах» и хлопочет у финских властей разрешение «на два месяца приехать в Куоккала для посещения Ильи Ефимовича Репина».

«Чуть только я получу разрешение , — пишет Чуковский Репину, — я двинусь в путь… Мой чемодан уложен, я купил себе валенки и финскую шапку и мечтаю в первых числах января, „Богу соизволяющю“, вернуться к Вашим (и моим) Пенатам.

О, как много у меня есть интересного для наших будущих бесед , — как хочется мне увидеть Ваши последние произведения, о которых знаю только понаслышке».

В том же письме Чуковский касается и главной цели своей поездки:

«Вы пишете, что сомневаетесь, выйдет ли Ваша книга. Я могу поручиться Вам, что книга выйдет, если Вы этого захотите. Я добился того, что ее разрешили печатать по старой орфографии [183] Упорное нежелание принять новую орфографию — одна из старческих причуд Репина, тем более необъяснимая, что еще в дореволюционные годы Н. Б. Нордман и он пропагандировали необходимость реформы правописания, настаивали на отмене буквы «ять» и т. п. Чуковскому приходилось тратить много лишних сил, чтобы преодолеть это препятствие и не сорвать из-за этого печатание репинских воспоминаний. , и при личной беседе расскажу Вам, каков мой план. Мне страшно хочется, чтобы Ваша книга вышла при Вашей жизни, и ручаюсь Вам, что достигну этого, если Вы сами этого захотите».

И снова Чуковский, стремясь убедить Репина, что он не забыт, что на родине его помнят и ценят, сообщает художнику:

«Сейчас, говорят, в Москве Луначарский читает лекцию „Репин, как социолог“. Содержания лекции я еще не знаю, но говорят, Луначарский вообще восторженный Ваш поклонник» [184] Письмо от 22 декабря 1924 года. .

Препятствия были наконец преодолены, и Чуковский записал в своем Дневнике:

«Я в Куоккала. Вчера приехал… Ехал я в Куоккалу с волнением , — вспоминал, всматривался, узнавал; снегу мало, дорога сплошной лед; приехав в дворницкую к Д[митрию] Федосеевичу [185] Дмитрий Федосеевич Суханов — дворник дачи Разживина, находившейся напротив «Пенатов». , остановился у него. Но не заснул ни на миг. Ночью встал, оделся — и пошел на репинскую дачу. Ворота новые, рисунок другой, а внутри все по-старому, шумит фонтан (будто кто ногами шаркает), даже очертания деревьев те же. Был я и у себя на даче — проваливался в снег — вот комната, где был мой кабинет, осталось две-три полки, остался стол да драный диван, вот детская, вот знаменитый карцер — так и кажется, что сейчас выбежит маленький Коленька с маленькой Лидкой… Всю ночь меня тянуло к Репину каким-то неодолимым магнитом. Я несколько раз заходил к нему в сад. Ф. Д. (Суханов. — Е. Л.) говорил мне, что Вера Репина при нем очень настраивала Илью Ефимовича против меня, так что он даже выгнал ее из комнаты.

Ну, был я у Ильи Ефимовича… Как увидел я ноги (издали) Ильи Ефимовича (он стоял в комнате внизу), я разревелся. Мы почеломкались. „Терпеть не могу сентиментов , — сказал он. — Вы что хотите, чай или кофе?..“ Я всматривался в старика. На вид ему 67–68 лет. Щеки розовые, голова не дрожит. Я высказал ему свою радость, что вижу его в таком бодром состоянии . — Ну, нет, я развалина, однако живу ничего. Только волосы у него стали белее — хотя нет того абсолютно белого цвета, какой бывает у глубоких стариков… Очень заинтересовало его мое предложение — предоставить Госиздату издать книгу его „Воспоминаний“… Потчевал он меня равнодушно радушно — и кофием, и чаем, и булками. Пишет портрет какой-то высокой девицы… Понемногу он разогрелся и проводил меня гораздо радушнее, чем встретил: отменил какую-то работу, чтобы провести со мной послеобеденное время. Расспрашивал о Луначарском — что за человек. „Так вот он какой!“

Во время беседы — как всегда — делал лестные замечания по адресу собеседника:

— О, вы так знаете людей.

— О, вы остались такой же остроумный, как прежде. (И проч.)

И как всегда — во время самого пылкого разговора — следит за мелочами всего окружающего. Вот принесли дрова !.. — Куда вы уносите чайник? В мастерской наверху у него холодно, он работает внизу в столовой. На нем потертое меховое полупальто. Жалуется на память: „ничего не помню“, но тут же блистательно вспомнил имя отчество Штернберга [186] Штернберг, Арон Яковлевич, врач, председатель Об-ва Куинджи, незадолго до Чуковского посетивший «Пенаты». несколько отрывков из моих недавних писем к нему и пр…»

В тот же день Чуковский снова приходит в «Пенаты» и, как в прежние времена, читает Репину вслух:

«Я читал из Горького „О С. А. Толстой“

…Послушал „Ибикус“ Толстого [187] Статья М. Горького о С. А. Толстой впервые напечатана в журнале «Русский современник» (1924, № 4) и в журнале «Беседа» (1924, № 5); сатирический роман А. Н. Толстого «Похождение Невзорова, или Ибикус» (1924). — „бойко, бойко “, — но впечатления мало. Но зато письма Л. Андреева доставили ему истинное наслаждение. „Ах, как гениально! Замечательно!“ — восклицал он по поводу писем Анастасии Николаевны к сыну. Хохотал от каждой остроты Л. Н. „Ах, какое было печальное зрелище — его похороны. Дом разрушен — совсем, весь провалился. У меня здесь бывала Анна Ильинична. Постарела и она…“. Я спросил его о портрете Анны Ильиничны: „Да, да, я сделал ее портрет, но портрет уже ушел“ [188] Анна Ильинична Андреева (урожденная Денисевич, 1885–1948) — вторая жена Л. Н. Андреева. Местонахождение ее портрета неизвестно. . Обо всех проданных картинах он всегда говорит , — ушли » [189] Дневник, 21 января 1925 года. .

Из Куоккалы Чуковский пишет П. И. Нерадовскому:

«…когда я изложил ему (Репину — Е. Л.) наш план (об издании его книги в Госиздате), он вначале отнесся к этому плану весьма горячо: „Это вы мудро придумали“.

Но прошло два дня и, под влиянием окружающих, в особенности своей дочери Веры, Илья Ефимович круто переменил свое отношение к плану: „Нет, нет, нет“… Как я ни возражал, он уперся на своем: „Всю книгу нужно переделывать“.

Дело в том, что в руках у Ильи Ефимовича — некорректированные оттиски этой книги, он же воображает, что это — книга в окончательном виде, и естественно раздражается, встречая опечатки, которых в окончательной редакции нет… Я не хотел раздражать Илью Ефимовича и потому прекратил разговор… Я уверен, что это временный приступ „великого гнева“. Надеюсь, что неудача моей миссии всецело зависит от неприязни ко мне, которую питает его семья. Уверен, что, например, И. Я. Гинцбург (которого он ждет с нетерпением) — будет гораздо удачливей меня» [190] Письмо от 24 января 1925 года (отдел рукописей ГТГ, № 31/1736). .