Андрей Губин - Афина Паллада

Он запасся и парой превосходных пистолетов в бархатном ящике. Но руки немеют. Он боится приговора. Он знает, что он-то и есть главный преступник…

Кавказская станица открылась. Оправленная в серебро гор — горы накиданы вокруг, как исполинские седла, повитая зоревыми туманами, с удальцами, пролетающими на конях, и стариками, колдующими над бочкой чихиря.

Близко звякнуло монисто на груди соблазнительно смуглой казачки.

Это звон подков.

Нет — треск выстрелов.

Из горных туманов выплывает эскадра кораблей. На линии ревут медные пушки. На редутах стонут матросы. Адмиралы стоят на ветру с трубами — Истомин и Нахимов. Плачут севастопольские вдовы.

Сознание борется со сном. Липкий ужас от неотвратимого кровопролития. Усатый штабной офицер наотмашь бьет раненого солдата с «Егорием» на груди. Солдат лежа пил спирт из крышки.

Крышка отлетела. Раненый покорно, не противясь злу, пытается встать на ноги, но у него нет живота, вырван снарядом.

Он знает солдата, помнит и отца его в русской деревне.

Слезы великого смирения в голубых глазах мертвеца.

Вот оно, чудо, открывшееся на бастионах, откровение высшей правды — не противиться злу, чтобы победить его. Но тогда почему он сам грозно кричит на усатого офицера, распахивая бурку!

Офицер натянуто улыбается.

Некто отмеривает шаги на темнеющей поляне в лесу.

Пистолеты подняты.

Алые черешни в солдатской фуражке.

Гремит гром. Молния, как бич, как сумеречная змея, обвивает синюю громаду Бештау.

Пушкин падает.

Обожгла резкая боль в боку.

Лицо в душистых кавказских травах.

Шумит дождь, но не мочит его.

Он не слышал выстрела. Не слышал сигнала к началу. Но у него еще есть кинжал. Он писал о нем:

Он смотрит на толстую спину кучера и, не выдержав, стонет, как матрос на редуте.

А дождь не мочит оттого, что над головой верх кареты.

— Может, вернуться? — спросил кучер, подтягивая красные вожжи.

— Поезжай поскорей, — сказал Маковицкий и осторожно спросил: — Вы хотите доктора?

Он иронически, сквозь боль, улыбнулся, оба вспомнили: «Несмотря на то, что Пьера (а в другом месте Федора) лечили врачи, он выздоровел».

Нет, не поедет он в братство — от смерти не уедешь, такого поезда не выдумают, и хорошо, в природе нет совершенства, и смерти достойно все. Сейчас повернет назад, домой, в горы, к себе самому. Перепишет начало «Хаджи-Мурата», поедет в Москву, в Петербург, в Пятигорск…

Не со свечой.

Приедет с золотым лермонтовским кинжалом и громогласно прочтет выбитые на булате лермонтовские строки:

Господи, это смерть, он опять перепутал стихи.

Огни станции приближались.

Лев Николаевич забылся.

Покрытый музейной пылью, он кажется теперь допотопным, громоздким. Но как пел ветер молодому писателю, когда он мчался по влажной мазутной дороге, возвращаясь в город!

Ветер пел в светлых волосах, в клетчатой рубашке, свистал в спицах, как в снастях корабля, — ведь Джек Лондон был матросом; как в скалах Аляски, — ведь он искал там золото! И нашел — россыпи человеческих душ!

Скорость велосипеда достигала восьми миль в час; его легко обгоняли всадники на добрых конях. Но ведь это было чудо — два движущихся колеса без лошади и пара. Тогда не было ни самолетов, ни ракет, и казалось, велосипед вот-вот оторвется от земли и полетит.

Он купил его за премию, полученную на конкурсе рассказов, а может быть, за котиковые шкуры, добытые на Командорских островах.

Каждый день, в серых проблесках утра, Джек уезжал на нем за город, колесил по травяным тропинкам и белым дорогам, по рощам, полным птичьего гама и света; купался в заливе, валялся на горячем песке, ловил рыбу… Но видел снежные просторы Клондайка, откуда возвратился недавно.

И каждый день он приезжал домой с новым замыслом о людях Севера, и каждую ночь писал.

Щедрое было время!

Встречи, запахи, картины природы рождали ассоциации, а движение — четкий, ритмический строй чувств. Иногда рассказ не получался за столом. Джек садился на велосипед и ехал куда-нибудь; и всегда происходило чудо — звук, краска, жест, сценка подсказывали течение сюжета-идеи.

Как-то он встретил на дороге фургон с зерном. На нем сидели трое — огромный белокурый фермер, швед или немец, тонкая смуглая женщина, очевидно жена фермера, и индеец-батрак, затаивший в глазах мечту и ненависть…

Джек подумал, что индеец, возможно, сын вождя или сам вождь, а женщина — индианка его племени…

Как похожи ее руки на руки Элины!

Велосипедист нажал на педали; он спешил домой, к столу, к бумаге; он увидел, он вспомнил «Северную Одиссею»!

О как он был счастлив!

Как сливался с велосипедом, который безошибочно, как лошадь дорогу, находил пути к сюжетам и картинам!

В шутку Джек говорил, что когда-нибудь покроет велосипед чистым золотом.

Лунными ночами он мчался над океаном, вспоминая встречу с Элиной. Вот здесь он догнал ее, здесь упали…

Все так же гремит океан, волнуются травы, а ее нет…

Шли годы. Знаменитый писатель мчался в экспрессах Тихоокеанской железной дороги, пересекал океан на трансатлантических гигантах, делавших по двадцать пять узлов в час; купил себе быстроходную яхту, объездил весь свет и возвратился домой в Америку.

Он жил, как и его герой романа «Время-не-ждет», в Лунной долине — Глен Эллен, округ Сонома, Калифорния.

С грустью посмотрел он на неуклюжий велосипед, уже тогда устаревший. Появились элегантные, сверкающие никелем велосипеды, легкие, как балерины, звонкие, как скрипки. По дорогам Америки неслись ослепительные форды.

Писатель только потрогал руль старого товарища и больше не подходил к нему.

Элина… Она ехала на нем. Как давно это было! И как недавно!

Он по-прежнему, когда писал своих женщин, видел только ее.

По утрам он уже пил три коктейля, с надеждой смотрел на дорогу — не покажется ли гость, чтобы была причина выпить четвертый, но еще выполнял свою норму, пять тысяч слов, и ездил верхом на отличной скаковой лошади.

А писать становилось все труднее!

Все откровеннее и бесстыднее открывались жуткие тайны мира, непрочного и неверного, и уже не было того бесстрашия, с которым Джек садился раньше к столу.

Он стал бояться чистой бумаги.

Затягивалась петля человеческого одиночества.

Все чаще писатель расходовал по ночам не чернила, а виски. Хоть он и написал, что «Сердца трех» его вершина, он понимал, что это всего лишь грандиозный кинобоевик.