Сергей Львов - Питер Брейгель Старший

Впоследствии, когда Брейгель вернется на родину, когда он станет старше, война и сражение еще не раз станут его темой, но изображать он это будет совсем иначе.

Морской пейзаж рисунка, по которому сделана гравюра, был нарисован отдельно по наброскам с натуры, а корабли в свою очередь тоже отдельно и лишь затем соединены вместе на одном листе.

И все-таки здесь нельзя говорить о простом совмещении на одном листе пейзажа и кораблей. Зарисовки различных кораблей, которые он делал и у себя на родине и в Италии (в Нидерландах он галер видеть не мог, они у северных берегов не плавали), были, верно, спокойными учебными рисунками, сделанными, чтобы разобраться в устройстве кораблей, понять и запомнить его. Но в драматическую композицию сражения они не могли быть просто перенесены, их образы были глубоко переосмыслены в духе ее напряженного замысла. Вероятно, и совмещение двух перспектив — пейзаж изображен в одной, корабли в другой — не следствие неумелости, а сознательный прием, который часто применяли итальянцы.

Итак, Брейгель попал в Южную Италию, а быть может, и в Сицилию, и задержался здесь на некоторое время. Путь с юга Италии в Рим через Калабрию был труднодоступен, морской, через Неаполь, — небезопасен.

Нужно было ждать. Можно было оглянуться назад на те несколько месяцев, которые он провел в пути. Он начал путешествовать весной и шел на юг навстречу лету. Весенний воздух Фландрии был полон влажной свежести. По Франции Брейгель проходил в пору сенокоса. Здесь все — и крестьянские хижины, и костюмы крестьян, и колодцы, и изгороди — все было непривычным, не таким, как на родине. Такой нищеты, как во Франции, он в нидерландской деревне не видывал. Но таким же, как дома, был запах скошенной вянущей травы. Такими же были косы. Такими же были движения косарей. И звук от косы был тот же. Брейгель хорошо знал эту работу со времен своего деревенского детства. В дороге он иногда помогал косарям. Расплатиться с ним они не могли, да и не это ему было нужно. Ему хотелось еще раз ощутить изнутри напряженность их движений, поймать их ритм, чтобы отложить его в кладовую своей памяти.

Все менялось в дороге. Менялось и ощущение самой дороги под ногами: шаг становился твердым на плотных гладких плитах старинных римских военных дорог; он мягко тонул в серой бархатной пыли; ноги продавливали спекшуюся корку глины на дне пересохших ручьев, ощущали узловатые корни на заросших придорожных тропинках.

Все менялось в дороге. На смену яблоневым и вишневым садам в бело-розовом цвету пришли бесконечные виноградники, потом серебристо-серые рощи олив.

Менялся вкус хлеба и вина. Вино Бургундии было еще привычным. Чем дальше на юг, тем сильнее изменялось оно. Чем дальше на юг, тем непривычней становилась пища: она пахла чесноком, обжигала рот перцем. Менялся язык: слова, выученные в одном месте, совсем по-иному звучали в другом. Ко всему надо было привыкать и ко всему некогда было привыкнуть. Постоянными были только перемены.

Мир неустанно открывал путнику свое многообразие, и путник не уставал дивиться ему и запоминать.

Потом начался настоящий юг: раскаленный воздух дрожал и колебался над дорогой, на белые стены было больно смотреть, через ограды садов свисали неведомые фиолетово-красные, неистово буйные цветы. Задумчиво понурив голову, брели длинноухие ослики. Воздух был сух, тени коротки и черны, безжалостное солнце огромно.

А потом за яркой зеленью деревьев, за плотными листьями, которые казались кожаными, — ослепительный блеск, жидкая бирюза и аквамарин: море! Летят над кораблем крикливые чайки, сверкают в воде черные лоснящиеся спины дельфинов. В пазах палубы от великого жара выступает смола, прогретость палубных досок ощущается сквозь подошву башмаков, душной затхлостью отдает питьевая вода из плоских корабельных бочек. Тень есть только от парусов, а когда наступает штиль, они обвисают и корабль стоит на месте, становится вовсе непереносимо от безветрия, зноя и жажды. Днем небо кажется выцветшим от зноя, а ночью на нем появляются огромные звезды. И теперь видно, как далеко ушел он от дома: созвездия сдвинулись со своих мест.

Всюду: на долгой дороге от города к городу, в деревне, где он останавливался на ночлег, на берегу Роны во время привала, в тени монастырской стены, на краю виноградника, на палубе корабля — Брейгель рисовал.

Если ты хочешь, чтобы тебя слушалась рука, рисуй, не пропуская ни единого дня! Все трактаты по живописи, которых было много в мастерской его учителя, все старые художники, с которыми он познакомился в Антверпене, неустанно повторяли эту заповедь мастерства. Покуда он учился, он не только ежечасно слышал ее, но и привык следовать ей.

Между тем от путешествия Брейгеля остались считанные рисунки. Все они известны наперечет, описаны, проанализированы. Между ними такие странные разрывы, будто Брейгель неделями не прикасался к перу и бумаге, а начав рисовать снова, решительно менял манеру. Приемы, которыми изображен Авиньон, сам способ класть штрихи, сама завихренность штрихов решительно непохожа на то, как изображен монастырь на склоне горы. И совсем по-другому нарисована лодка, плывущая по реке, берег которой напоминает ландшафт Роны.

Нет, такие скачки в манере не могли совершаться от работы к работе. Он не мог не делать каждодневных набросков, но, увы, не думал о будущем. Он, вероятно, не слишком дорожил ими: дарил, выбрасывал, может быть, расплачивался этими листами, когда кто-нибудь соглашался взять их в уплату. А ведь они составили бы его путевой дневник. Нет, непрерывную линию его работы в путешествии можно только предположить, по сохранившимся листам ее никак не выстроишь. Это лишь разрозненные страницы путевого дневника, лишь прерывистый пунктир.

Долгое путешествие отложилось в душе постепенными изменениями пейзажа, плавностью переходов, многообразием форм, неповторимостью и многосложностью видимого мира. Италия, особенно итальянский юг, должны были поразить его силою и четкостью контрастов, напряженностью соотношений света и тени. Множество путешественников описывало эти характерные особенности итальянского пейзажа. Мало кому удалось это сделать с такой зримой пластичностью, как Герцену. Он писал об Италии:

«Эта резкость пределов, определенных характеров, самобытная личность всего — гор, долин, травы, города, населения каждого местечка — одна из главных черт и особенностей Италии. Неопределенные цвета, неопределенные характеры, сливающиеся пределы, пропадающие очерки, смутные желания — это все принадлежность Севера. В Италии все определенно, ярко, каждый клочок земли, каждый городок имеет свою физиономию, каждая страсть — свою цель, каждый час — свое освещение, тень, как ножом, отрезана от солнца; нашла туча — темно до того, что становится тоскливо; светит солнце — так обливает золотом все предметы, и на душе становится радостно».