Дора Коган - Врубель

Тишина… мертвая тишина. Но вот Мусоргский опускал руки на клавиши, загорался ехидный огонек в глазах, слышался резкий Диссонирующий аккорд, заставляющий всех вздрогнуть, попирающий привычки слуха, нормы, издевающийся над настроением, в которое композитор только что повергал слушателей.

Однажды неожиданно в середине вечера, среди нескончаемых импровизаций и вдохновенной таперской игры, во время которой Мусоргский, по словам Врубеля, «разбивал рояль», вдруг неожиданно зазвучали знакомые слова, произнесенные речитативом, с теми почти ласковыми интонациями, которые обещали добрую сказку. «Жил-был король когда-то…» — начал он вкрадчиво, почти весело. Но нет, что-то колючее и недоброе, издевка: «…при нем блоха жила… Блоха-а-а, ха-ха-ха», — выбросил Мусоргский вызывающе громко. Врубель читал поэму Гете не один раз, изучал ее в гимназии, слушал оперу Гуно «Фауст» в театре, пытался иллюстрировать произведение, но никогда так зримо не представлял себе и самого Мефистофеля и ватагу подвыпивших студентов, сидящих в кабачке, никогда не воспринимал с такой остротой всю колючую и глубоко жизненную фантастику игривой песенки, исполненной сатаной — жителем преисподней, никогда не сталкивался с прямой сатирой в музыке. В ней было что-то гоголевское, и не случайно, рассказывали, Мусоргский писал музыку на комедию «Женитьба», а теперь вынашивал оперу «Сорочинская ярмарка». Эта фантастическая сценка была полна экспрессии, жизненной выразительности. Как в романсе «Трепак» представало инфернальное в житейской прозе, так теперь Мусоргский раскрывал низкую прозу, житейское — в инфернальном. Он непостижимым образом умел сочетать в своей музыке самое высокое и самое низкое… И какая жестокая сатира! Композитор выкрикнул: «Душить!» — и стало страшно от омерзения вместе с ним…

Врубель встречался с Мусоргским не только у Валуевых, но в одном из петербургских ресторанов, где бездомный музыкант проводил многие часы. На столе долго оставались следы торопливо нацарапанных им осенявших его музыкальных фраз. Постепенно хмелея, Мусоргский почти кричал: «Не музыки надо нам, не слов, не палитры и не резца — нет, черт бы вас побрал, притворщиков… — мысли живые подайте, живую беседу с людьми ведите, какой бы сюжет вы ни избрали для беседы с ними! Красивенькими звуками не обойдетесь. Искусство есть средство для беседы с людьми, а не цель…» Может ли искусство себе позволить такое: «Живую беседу с людьми ведите», а музыка как музыка, ради нее самой, — ничто!

Искусство, по Мусоргскому, — органическое и непроизвольное творчество. Мусоргский говорил с каждым и каждому, он открывал себя всего и того же требовал от другого, слушателя, — только от сердца к сердцу, от души к душе…

Можно ли реконструировать диалоги композитора и будущего художника? Выступал ли в них Врубель снова против Прудона за Лессинга? Главное — так ли горячо и убежденно рекомендовал себя как «защитника искусства для искусства»?

Что из музыкальной стихии Мусоргского мог воспринять тогда Врубель? Народность? Романтизм? Реализм? Или идеализм? Вспомним хотя бы самые первые шаги Врубеля на поприще художественном, его признание представителями обоих господствовавших тогда направлений в искусстве, а значит, и взаимно — его признание обоих этих направлений и в то же время стремление порвать и с тем и с другим.

И здесь возникают в памяти не столько первые, юношеские опыты Врубеля, но его поздние произведения, может быть — самые поздние. Его рисунки с филигранной, совершенной, отточенной формой и одновременно с их стихийной энергией, ломавшей традиционные опоры, с линией и формой, как бы рвущимися за пределы… Его постоянное стремление к предельной правде натуры и предельному, идеальному формальному совершенству. Может быть, всего важнее его новое, совершенно новое представление о красоте, нераздельной с диссонансностью, угловатостью, нуждающейся в них. И приверженность Врубеля к бесконечной, открытой, незавершенной форме и вместе с тем пафос устремленности вглубь, к первоосновам, к первоистокам. А в результате всего этого — достижение высшей правды «натурализма», оборачивающейся отвлеченностью. Здесь вспоминаются и человеческие черты характера Врубеля, его «флюгероватость», его боязнь всякой устойчивости и завершенности, его вычурность, рисовка… Да, конечно, при этом они были совсем разными — Мусоргский и Врубель. Но разве влияние, связь — это подобие?

Как бы то ни было, Мусоргский не мог не войти тогда в духовный мир Врубеля, не оставить следов в его сознании и своей музыкой и своей личностью. Не случайно Врубель причислял Мусоргского к своим любимым композиторам.

Но что самое важное, Мусоргский и Врубель — два светила, неизбежно появившихся на одном небе, одно подле другого, одно вслед за другим. И это постепенно будет становиться все более явным.

Споры, споры… об идеалах, которые, по выражению Градовского, «определенное настроение наших нравственных сил» и необходимое условие становления личности.

Вот перед нами ранний рисунок юноши Врубеля, когда он явно еще не чувствовал себя художником. Запечатлена одна из ночных бесед Врубеля с Сашей Валуевым. Автор представил себя сидящим на диване и внимающим лежащему рядом другу. Стоит ли сосредоточивать внимание на приемах этого рисунка, на то параллельных, то скрещивающихся штрихах? Это еще любительский, дилетантский рисунок. Важно другое: сам мотив этого рисунка пронизан идеализмом 1840-х годов, от него веет прошлым — образами идеальной дружбы, связывавшей йенских романтиков или членов кружка Станкевича. Жаркая беседа, затянувшаяся за полночь или застигнутая рассветом. О чем были эти беседы? О философии? О жизни? Об искусстве? Может быть, о том и другом вместе… Скорее всего… Война России с Турцией в защиту болгарского народа, взволновавшая все русское общество, оживившая панславистские настроения, глубоко задела и семью Валуевых. Никаких следов этих переживаний, да и вообще какой бы то ни было политической злободневности нет ни в письмах Врубеля этой поры или более поздних, ни в его художественных опытах. Тем более жарко он философствует на общие темы, тем более увлеченно решает эстетические проблемы, тем более неодолимо тянется к искусству.

Уже на второй год учения в университете Врубель так запустил свои занятия, что ему пришлось мобилизовать все свое красноречие, чтобы уговорить отца дать разрешение остаться еще на год на втором курсе.

Искусство захватывало Врубеля день ото дня все больше и больше, становилось неотвязной жизненной потребностью. Он уже не мог не рисовать. Впечатления от прочитанных произведений литературы с неизбежностью отливались в пластические образы. Он испытывал такую потребность и прежде, еще в гимназические годы. Тогда, например, прочитав роман Шпильгагена «Один в поле не воин», он обещал прислать Анюте зарисовки действующих лиц. Теперь эта потребность укреплялась.