Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

Ветер, сильный теплый ветер веял над уснувшим городом Монте-Кастро или Мавро-Кастро, или, как его называли уже тогда, Белым Городом, Четатя Албэ. Ветер с моря, разбежавшись над широким зеркалом лимана, раскачивал у причалов темные громады карак и галер, свистел среди видавших виды снастей и свернутых парусов, врывался в запутанные проулки и улочки припортового посада, шумел в садах, венчавших пологие окрестные холмы. Временами его порывы гигантской рукой касались высокой каменной короны стен и башен над прилиманным утесом, откуда приносили протяжную перекличку часовых — знак спокойствия и безопасности для спящих под стражей крепости темных кварталов. Потом, взметнувшись ввысь, ветер внезапно разрывал светлую шерсть облаков, бросал на степную и водную гладь прямые палаши лунного света и, натешившись, убегал в просторы ночных равнин, чтобы, передохнув, вернуться и снова начать свою старую игру. Поскрипывали борта и мачты судов в порту, постукивали плохо закрепленные ставни и калитки в домах и оградах жителей, вздыхали разбуженные беспокойным летучим гостем старые вязы над маленькой городской площадью. И мерцал, словно чешуя громадной серебряной рыбы, взволнованный простор простиравшихся к востоку и югу от твердыни пресных вод, на которые падали неверные беглые блики плывущего за облаками ночного светила.

От зубчатой белой глыбы цитадели стали плавно спускаться грустные стоны — дежурный стражник бил в чугунную доску у ворот, возвещая полночь. И почти сразу скрипнула дверь в одном из богатых домов купеческого квартала, бросая в подступавший к самому зданию садик колеблющийся отблеск света. Ветер тут же схватился за дверь, пытаясь распахнуть ее совсем, но ему в этом помешали. Послышался звук поцелуя, мелькнула обнаженная рука, затем раздался скрежет засова. И черная стройная фигура, закутанная в плащ, стремительно и легко зашагала по улице, направляясь в гору, к угадывавшимся в темноте неясным очертаниям величественных укреплений.

Не успел, однако, человек пройти и ста шагов по дороге, которую, видимо, находил легко, словно днем, как странный шум заставил его прислушаться, затем остановиться. От гавани доносились крики, отрывистые команды, лязг оружия — звуки, при которых воин привычно настораживается и причину которых тут же старается отгадать. Беспорядочный шум продолжался, вдали замелькали зловещие пятна факелов. В то беспокойное время так могла начаться и пьяная драка матросни с солдатами, и нападение грозного врага. Но нет, мечущиеся в переулках факелы держались вдали от соломенных, всегда готовых вспыхнуть крыш портовых лачуг, значит, это не был набег.

— Это погоня, — прошептал юноша, следя за движением огней. — Но за кем?

Словно отвечая на этот вопрос, на улицу, по которой он шел, из поперечного переулка выбежал человек. Выбежал и остановился, каменея во мраке. Со всех сторон, отрезая все пути к спасению, близились огненные червяки факелов. А перед ним вставала загадочная и безмолвная тень незнакомца в плаще — еще одного возможного преследователя. Беглец в отчаянии скрипнул зубами. Скользнувший по воле ветра вдоль улицы лунный луч мгновенно выхватил из мрака голый торс и серые лохмотья матросских штанов, в какие тогда одевали гребцов на галерах светлейшей Генуэзской республики и ее заморских городов. Сверкнуло лезвие короткого и широкого ножа.

Оба застыли, прислушиваясь, следя за погоней и друг за другом, готовые к схватке. Оба, в летящее мгновение, старались решить, как им поступить.

Но вот человек в плаще, по-видимому, решившись, сделал шаг назад, отступая в густую тень между двумя домами, как бы приглашая второго незнакомца следовать за собой.

— Не бойся, — сказал он по-молдавски. — Не бойся, друг.

— Не понимаю, — ответил по-польски беглец, шагнувший, однако, вслед за юношей. — Не понимаю, — добавил он по-итальянски.

— Иди за мной, — проговорил тогда тихо молодой человек, переходя на язык Леванта — удивительную смесь польского, итальянского, греческого, испанского и других наречий Средиземноморья. И пошел в обратную сторону, прямой и легкий.

Словно завороженный, беглец молча последовал за ним.

— Меня зовут Войку, — бросил а ходу юноша, когда они, пройдя несколько запутанных переулков, оторвались от погони.

— А я — Володимер, — ответил беглый, впервые улыбнувшись.

— По-нашему — Влад, — заметил первый, свернув на тропу между садами, протянувшуюся прямо к крепости на холме.

Старый Белгород уже просыпался, хотя солнце еще не показалось, и только высокие башни замка начали розоветь в первых лучах зари. Войку и Володимер вскоре очутились на узкой улочке зажиточного квартала, поднимавшейся к воротам твердыни. То тут, то там, словна бревна после паводка, валялись пьяные, все — босые: на ком и были накануне сапоги, того разули на сон грядущий услужливые портовые воры-лотры. На самом видном месте, привалясь головой к большому дереву, раскинулся, храпя, чернокудрый, Блаженно улыбавшийся красавец — старейшина городских пьяниц и бездельников Марио Пеккаторе, то бишь Грешник. Пьяницы были недвижны, как трупы, но среди множества мнимых покойников валялся и настоящий. Об этом ясно свидетельствовал торчавший из под его лопатки грубо сработанный нож.

Молодые люди подошли к твердыне как раз в ту минуту, когда на квадратной, еще не достроенной башне главного входа начали опускать подъемный мост. Огромный, сколоченный из толстых бревен мост опускался нехотя, словно не совсем еще проснулся, зловеще кряхтя тяжелыми железными цепями, на которых висел, и массивными петлями. Потом с таким же скрежетом подняли тяжелую железную решетку, запиравшую вход. Наконец, приоткрыли и медленно стали разводить, громадные створки главных крепостных ворот. Не дожидаясь конца этой процедуры и не отвечая на веселые, не без ноток фамильярной почтительности шуточки дежурных воинов, Войку быстро потащил за собой Володимера в отверстую пасть пробудившегося каменного чудища.

Еще несколько минут юноши торопливо шли по большому, хотя и тесно застроенному домами, церквами и службами крепостному двору. Прошли еще одни ворота, попали во второй двор, — поменьше. Наконец, подойдя к красивому деревянному строению, Войку осторожно постучал кованым дверным молотком.

Дверь скрипнула. И из-за нее выглянула гладко обритая, бровастая и усатая, свирепая голова татарина.

— Это Ахмет, — улыбнулся Войку, — он совсем смирный. Входи, скоро вернется из дозора отец.