Бенедикт Сарнов - Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

- Так, так! - проговорил он и тотчас же, взяв карандаш, начал быстро рисовать. Пятно стеарина давало человеку новую позу.

Он рисовал эту новую позу, и вдруг ему вспомнилось с выдающимся подбородком энергичное лицо купца, у которого он брал сигары, и он это самое лицо, этот подбородок нарисовал человеку. Он засмеялся от радости, фигура вдруг из мертвой, выдуманной стала живая и такая, которой нельзя уже было изменить. Фигура эта жила и была ясно и несомненно определена. Можно было поправить рисунок сообразно с требованиями этой фигуры, можно и должно даже было иначе расставить ноги, совсем переменить положение левой руки, откинуть волосы. Но, делая эти поправки, он не изменял фигуры, а только откидывал то, что скрывало фигуру. Он как бы снимал с нее те покровы, из-за которых она не вся была видна, каждая новая черта только больше выказывала всю фигуру во всей ее энергической силе, такою, какою она явилась ему вдруг от произведенного стеарином пятна.

Из этого отрывка очень ясно видно - гораздо яснее, чем из мимолетного и лаконичного признания Поля Гаварни, как сложен, интуитивен и в основе своей непредсказуем процесс художественного мышления. Из каких случайных, даже для самого художника неожиданных вспышек его художественного сознания рождается и складывается создаваемый им образ.

Но может быть, все это имеет отношение только к художнику, имеющему дело с карандашом и бумагой или с кистью, холстом и красками?

На первый взгляд ни о каком сходстве с литератором-писателем или поэтом - тут не может быть и речи.

Взять хотя бы это пятно стеарина, которое случайно попало на рисунок художника Михайлова и придало изображенному на этом рисунке человеку новую позу. Ведь именно с этого случайно капнувшего на бумагу стеарина, в сущности, и началось у него истинное рождение образа. Именно благодаря этому пятну "фигура вдруг из мертвой, выдуманной стала живая и такая, которой нельзя уже было изменить".

А теперь представьте себе, что такое же пятно стеарина капнуло не на рисунок, а на рукопись писателя. Могло это стать толчком для его воображения? Изменило бы что-нибудь в его отношении к создаваемому им образу?

Нет, конечно!

И все же сходство работы художника-живописца или рисовальщика с работой писателя несомненно. В сущности, это даже не сходство, а - тождество.

О работе толстовского художника Михайлова мы сперва узнаем, что он "делая рисунок для фигуры человека, находящегося в припадке гнева". Замысел довольно туманный. Вернее - пока еще абстрактный. Речь идет не о каком-то конкретном человеке с индивидуальным, только ему присущим выражением позы и лица, а о человеке вообще, о котором нам (да и самому художнику) известно только то, что он на что-то или на кого-то гневается.

Но вот благодаря какой-то случайности (в данном случае - пятну стеарина, а могла это быть и какая-нибудь другая случайность, скажем, иначе падающий свет) фигура в воображении художника "из мертвой, выдуманной стала живая". И почему-то тут же ему вдруг "вспомнилось с выдающимся подбородком энергическое лицо купца, у которого он брал сигары". И тотчас же вот это самое лицо, этот самый подбородок он нарисовал человеку, которого старался изобразить.

А теперь вспомни, как рождался у Ильфа и Петрова образ Остапа Бендера.

Началось с того, что авторам понадобилось ввести в свой роман фигуру молодого, разбитного жулика. Сперва они знали о своем будущем герое очень мало. Чем-то он напоминал им диккенсовского Джингля. Но это был еще очень туманный, очень неясный и в конечном счете такой же абстрактный образ, как у художника Михайлова первоначальная его фигура некоего человека в припадке гнева. Правда, у них была припасена для этого будущего своего героя фраза, которую они слышали от какого-то своего знакомого: "Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где деньги лежат?" Реплика эта, которую они вложили в уста Остапа, сыграла примерно ту же роль, какую для художника Михайлова сыграл выдающийся энергический подбородок знакомого купца, у которого он обычно покупал сигары. Именно благодаря этой - ставшей впоследствии классической фразе туманный еще образ Остапа стал наливаться соками живой жизни. А потом...

Прочли они как-то в газете фразу, традиционно заключающую предпраздничный приказ войскам, готовящимся к первомайскому параду: "Командовать парадом буду я". Фраза показалась им комичной. И тут же они вложили ее в уста Остапу. И фраза засверкала в его устах, придав его облику еще одну неповторимую, только ему присущую черту: способность в ничем, казалось бы, не примечательных подробностях окружающего мира видеть повод для иронии, для легкой веселой насмешки. Прочли в книге об уходе Толстого из Ясной Поляны текст газетной телеграммы: "Графиня изменившимся лицом бежит пруду", - и тотчас пустили и его в дело, заставив Остапа дать такую же телеграмму Александру Ивановичу Корейко. Все эти, мгновенно прилепившиеся к Остапу и сросшиеся с его обликом подробности и детали сделали его фигуру не только живой, но и такой, как говорит Толстой о фигуре на рисунке Михайлова, "которой нельзя уже было изменить":

"Фигура эта жила и была ясно и несомненно определена. Можно было поправить рисунок сообразно с требованиями этой фигуры, можно и должно даже было иначе расставить ноги, совсем переменить положение левой руки, откинуть волосы. Но, делая эти поправки, он не изменял фигуры, а только откидывал то, что скрывало фигуру".

Вот так же было и с Остапом. Когда фигура его ожила и стала "такая, которой нельзя уже было изменить", оказалось, что фигура эта - ярче, крупнее, чем она была задумана. И действовать она уже должна была в соответствии с этим прояснившимся своим обликом и новым значением.

Так же было и у Пушкина с его Татьяной, когда вдруг, неожиданно для него, она "удрала штуку" - вышла замуж за генерала. Внести это кардинальное изменение в свой первоначальный замысел Пушкина заставило именно вот это стремление, как говорит Толстой, "не изменить фигуру, а только откинуть то, что скрывало фигуру".

Не случайно Толстой говорит, что поправить рисунок сообразно с требованиями фигуры, "иначе расставить ноги, совсем переменить положение левой руки, откинуть волосы" было не только можно, но и - должно. Это необходимо было сделать, чтобы снять с нее "те покровы, из-за которых она не вся была видна".

Каждая такая перемена в позе, "каждая новая черта только больше выказывала всю фигуру во всей ее энергической силе".

Вот так же и внезапная перемена в судьбе Татьяны Лариной ("удрала штуку") не меняла, не искажала, не деформировала ее характер, а только "больше выказывала", как говорит Толстой, то есть обнажала, проявляла все своеобразие и незаурядность этого характера.