Стюарт Исакофф - Громкая история фортепиано. От Моцарта до современного джаза со всеми остановками

Возможно, именно эта заведомая уязвимость оказала влияние на воздушную красоту его мелодий (многие из которых впоследствии были превращены в поп-песни, например Sincerely Yours или I’m Always Chasing Rainbows ). Современники описывали его темы с помощью красивых метафор — например, «тонкая лилия, устремляющаяся из фонтана прямо к солнцу» или «голос стройной девушки с глазами цвета полуночи». Один сравнил его ноктюрны с «фантазиями души, перелетающей от одной мечты к другой в ночной тишине» (именно подобная выспренная проза побудила ученого и пианиста Чарльза Розена начать самостоятельно писать сопроводительные тексты к музыкальным записям, из чего в итоге получилась одна из самых славных музжурналистских карьер XX века). Певучие композиции Шопена основываются на развернутых, гибких музыкальных фразах, украшенных филигранными фортепианными пассажами; их главные свойства — плавность и изящество, приправленные щепоткой поэтического томления.

В конце своей короткой жизни Шопен посетил Лондон, где оценил местных женщин, лошадей и просторные площади, хотя и пожаловался, что в отличие от Парижа с общественными уборными на каждом шагу здесь даже «негде пописать». Поначалу он попробовал прикинуться неким мсье Фрицем из Парижа, но, стоило ему однажды выступить на суаре в доме фортепианных дел мастера Джеймса Бродвуда, как тайна вышла наружу — все мгновенно опознали специфический шопеновский звук. В следующий раз он вернулся в Лондон уже после разрыва с Санд, бежав из охваченного революционной лихорадкой Парижа под защиту королевы Виктории. Все стремились поухаживать за композитором. По приглашению двух поклонниц он решил съездить в Шотландию; услышав об этом, Генри Бродвуд (сын Джеймса) купил три билета на поезд в первый класс: один для Шопена, другой для его слуги и третий для его ног, чтобы он мог положить их на соседнее сиденье, когда устанет.

Однако, к сожалению, островной воздух оказался для него губительным — здоровье композитора неуклонно ухудшалось. «Завтра я возвращаюсь в Париж, едва в состоянии ползти, слабее, чем вы меня когда-либо видели, — писал он дочери Жорж Санд, Соланж, в ноябре 1848 года. — Почему бы Господу не забрать меня целиком, вместо того чтобы убивать дюйм за дюймом?» Год спустя, в октябре, его желание было исполнено.

Музыка французского композитора Эрика Сати (1866—1925) — эталон мечтательной простоты — демонстрирует эмоциональную отрешенность, свойственную как конкретно французской школе, так и движению модернизма как таковому. Обаяние Сати заключается во многом как раз в его подчеркнутой невозмутимости. «Джаз повествует нам о своих страданиях, но нам на них наплевать. Потому он так прекрасен», — как-то раз написал он. Забудьте об обнаженной чувственности и эмоциональном накале; Сати делал искусство из беспечности и равнодушия.

Ему было всего тринадцать, когда родители отправили его в парижскую консерваторию; там у него развилась стойкая аллергия на любое обучение, поскольку преподаватели считали его одним из наименее одаренных учеников в классе. Однако самые известные фортепианные произведения Сати, например Trois Gymnopédies (две из которых позже были оркестрованы Клодом Дебюсси), по-прежнему поражают своей практически детской непосредственностью и, по выражению их первого издателя, «склонностью напропалую фантазировать». Американский композитор Джон Кейдж, яростно отвергавший саму возможность преднамеренного сочинения музыки и потому нетерпимый даже к шедеврам Бетховена, говорил о музыке Сати: «Совершенно непонятно, как нечто столь простое и элементарное может быть одновременно таким невозможно красивым». Как бы то ни было, безыскусность композитора, как и редкие мазки Пикассо, складывающиеся на холсте в цельный образ, была итогом многолетнего творческого опыта; таково, по выражению Томаса Стернза Элиота, «условье невинности (равноценной всему на свете)» [65] Пер. А. Сергеева. .

Если музыка Сати была счастливым образом освобождена от напористости, свойственной произведениям более своенравных композиторов, то характер у него как раз был не сахар. В кабаре Le Chat Noir или трактире L'Auberge du Clou , где он познакомился с Дебюсси, композитора знали как язвительного и скандального «бархатного джентльмена» (такое прозвище он получил за манеру одеваться с ног до головы в серый бархат). Его произведения зачастую носили названия вроде «Дряблые прелюдии для собаки» или «Сушеные эмбрионы», а автобиографическая книга была озаглавлена «Воспоминания потерявшего память». Сати придумал собственную церковь и воображал ритуалы, задействующие 16 000 000 послушников в черных рясах. Когда директор парижской Оперы проигнорировал его заявку на написание музыки к балету, разъяренный композитор послал секундантов с тем, чтобы вызвать его на дуэль. А однажды его упекли за решетку за оскорбительную открытку, которую тот в гневе послал музыкальному критику.

Эрик Сати, рис. Жана Кокто

Склонность Сати к разного рода бессмыслицам проявилась задолго до того, как в тени Первой мировой войны возник дадаизм. Но в своем прославлении всего нелепого и смехотворного он, конечно, был стопроцентным дадаистом. Когда Дебюсси заметил, что ему не мешало бы уделять больше внимания форме, Сати вызывающе ответил тем, что сочинил фортепианное произведение под названием «Три пьесы в форме груш». Высмеивал он и выдающихся пианистов прошлого, например Муцио Клементи, написав пародию на его знаменитую сонатину в до мажоре и обозвав ее «Бюрократической сонатиной», а также заменив в нотации указание темпа vivace (быстро) на vivache (от французского vache — корова).

Вероятно, Сати постоянно был зол на все вокруг потому, что критиковали его действительно нещадно. Европейская музыка тех лет эволюционировала в сторону все большей сложности, вычурности, гармонической звучности, его же в силу этого постоянно обвиняли в творческой скудости. «Сати похож на человека, который знает только тринадцать букв алфавита и пытается с их помощью писать книги, вместо того чтобы признать свою неполноценность», — писал Контамин де Латур.

А когда композитор наконец принял эти обвинения близко к сердцу и даже пошел в обучение в парижскую Schola Cantorum к Венсану д’Энди, ему, наоборот, стали ставить в вину отказ от собственного неповторимого стиля в пользу чего-то наносного и искусственного. В «Похвале критикам» он безапелляционно прошелся по своим противникам: «В прошлом году я дал несколько лекций на тему способности животных оценивать музыку, теперь время поговорить о способности критиков оценивать музыку. Это очень близкие темы». Впрочем, были у него и сторонники, в частности Дебюсси и Равель. 16 января 1911 года они устроили концерт в честь Сати, на котором Равель исполнил его великолепную Вторую сарабанду, после чего ветреные парижане, еще вчера поливавшие композитора грязью, в массовом порядке принялись его прославлять.