Михаил Нестеров - О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Хутор Княгинино был уголком рая. Это был сплошной фруктовый сад с двумя прудами: в одном водились караси, карпы и пр<���очие>, в другом было преудобно купаться. Славный малороссийский домик был обставлен на английский лад. Мы прожили там с небольшими перерывами девять лет, девять прекрасных, незабываемых лет… Дети наши вспоминают об этом времени, как о счастливейшем.

Там, на хуторе, жил приказчик — садовник Василий, хохол с мистическим мировоззрением, упорный кладоискатель, человек необыкновенной честности и не без романтизма в прошлом. В него, очень красивого, когда-то влюбилась помещичья дочь и, не имея возможности осуществить свою мечту, покончила с собой. Серьезность, какая-то замкнутость Василия делали его одиноким, и лишь книги серьезного содержания отвлекали его от каких-то далеких дум.

Были на хуторе и еще служащие — семья малороссов-стариков с внуком Трохимом, приятелем и сверстником моих детей. Во время покоса, нашей страды, нанимались временно рабочие из села.

Славно нам жилось в Княгинине. Часто наезжали гости из Сунок в экипажах и верхами. Они пили у нас чай, насыщались и уезжали шумной ватагой домой.

Я много работал. Там были написаны почти все этюды к Марфо-Мариинской обители. В Сунках же был написан портрет Натальи Григорьевны, бывший на моей выставке 1907 года, потом у самой Натальи Гр<���игорьев>ны и после 1917 года перешедший в Киевский Исторический музей [297] …

В Княгинине мы узнали о том, что объявлена война. Это было тяжелое известие, и кто мог подумать тогда, представить себе все бедствия, кои с тех дней посыпались на наше Отечество… Сын Нат<���альи> Гри<���горьевны> пошел добровольцем в армию, был взят в плен под Перемышлем, затем возвращен и погиб во время революции. Сама Н<���аталья> Г<���ригорьевна> стояла в великую войну во главе огромного госпиталя и по воле вдовствующей Императрицы ездила в Австрию для осмотра лагерей с нашими пленными. Поездка ее, говорят, дала хороший результат.

С именем кн<���ягини> Нат<���альи> Григ<���орьевны> Яшвиль у меня связаны сотни самых благородных, прекрасных воспоминаний…

Мне вспоминается и другая достойная женщина — Наталья Ивановна Оржевская, урож<���денная> княжна Шаховская, сестра депутата Думы — Кн<���язя> Д. И. Шаховского. Она — юная, где-то под Варшавой, живя у своего родственника, принимала как хозяйка Императора Александра II, приехавшего на охоту. Фрейлиной Н<���аталья> И<���вановна> выходит замуж за генерала-адъютанта Оржевского. Венчание в Аничковом дворце, благословляет невесту Император Александр III.

Так начался жизненный путь Натальи Ивановны, окруженной почетом, богатством и проч<���им>. Душа ее тянется к иному. Она вся в поисках добрых дел, и только уступая мужу, делавшему большую служебную карьеру, остается светской женщиной, «выезжает», принимает и т. д.

Муж Н<���атальи> И<���вановны> — известный шеф жандармов, затем Виленский генерал-губернатор, она — одна из красивейших придворных дам. Душой же она в больницах, приютах, в общежитиях курсисток.

Проходят годы… Муж умирает, умирает тяжело. Она делает из него христианина, хоронит у себя в Новой Чартории, строит над могилой церковь, приглашает Прахова и меня украшать ее.

В боксерскую войну [298] Наталью Ивановну посылают в Маньчжурию ревизовать Красный Крест, во главе образованного ею на свои средства отряда сестер милосердия. Не покладая рук, работает она там, как до того и после работает в Новой Чартории в качестве простой сестры в больнице. Однажды, когда больная сыпным тифом сказала ей, что суп невкусен, Наталья Ивановна, не задумываясь, взяла ложку у больной и попробовала суп, после чего сама заболела тифом в очень тяжелой форме…

Н. И. Оржевская, как и кн<���ягиня> Н. Г. Яшвиль, была человеком долга в самом полном значении этого слова. Она была «кавалерственная дама» (имела орден Св<���ятой> Екатерины), была облечена полным и заслуженным доверием Императорской фамилии и никогда не пользовалась этим для своих выгод. Все ее помыслы, заботы и мечты были направлены на благо людям, — особенно тем людям, кои благ этих не имели, — были ли это ее односельчане, или учащаяся молодежь дома и за границей. Наталья Ивановна равно благородная, высоконастроенная как в дни благополучия, так и в дни последующих несчастий, почти нищеты, кои она принимала и несла с огромным достоинством.

Наталья Григ<���орьевна> Яшвиль и Наталья Иван<���овна> Оржевская были одни из самых обаятельных женщин, красивых душ, каких я встречал в своей жизни.

Заботы о моей дочке не покидали меня. Воспитательницы, которые появлялись около нее, не имели авторитета, и я стал подумывать отдать ее с осени вновь в институт.

Приближались праздники Рождества, Новый год. Собирался ехать в Петербург, так как Дягилев настаивал, чтобы я выставил у него Абастуманские эскизы. Пока я над этим делом раздумывал, он добился разрешения на постановку эскизов на своей выставке у Наследника Михаила Александровича, о чем и телеграфировал мне. Волей-неволей эскизы были посланы Дягилеву, которому они в тот момент были нужны… С их помощью Сергей Павлович надеялся привлечь на выставку Государя и вдовствующую Императрицу, недолюбливавшую выставки «Мира искусства».

К тому времени Дягилев и Александр Бенуа успели изменить свой первоначальный взгляд на художество В. М. Васнецова, ополчились на него, добились того, что следующие поколения уже не смотрели на Виктора Михайловича так, как поколение предшествующее. При этом «цель оправдывает средства» применялось к Васнецову в полной мере.

Журнал «Мир искусства», субсидируемый Государем, благодаря умелому ходатайству Серова, писавшего с него портрет, немало способствовал, чтобы омрачить славу Васнецова [299] .

Обстоятельства складывались так, что и мое имя, как религиозного живописца-художника, было Дягилевым взято на прицел. Сейчас я должен был сослужить ему последнюю службу. Я это чувствовал, готовился сам предупредить дальнейшие действия Сергея Павловича. — Час для этого настал…

Выставка «Мира искусства» открылась в начале января 1901 года в Академии художеств с огромной пышностью.

Я снова в Петербурге… Переодевшись, еду в Академию художеств. Рафаэлевский зал узнать нельзя, так преобразил его волшебник Дягилев. Огромный зал разделен на десятки маленьких уютных комнаток, обтянутых холстом приятного цвета, и в этих уютных клетках, среди цветов, показано было искусство тех дней.

В первой или второй комнатке нарядно помещались мои абастуманские эскизы. Их надо было показать первыми, пока высокие гости еще не устали, не притупилось их внимание. Расчет был верным. Над ними по углам были помещены яркие, большого размера полотна Врубеля, совершенно задавившие мои маленькие акварели.