Михаил Нестеров - О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Я вижу замысел Сергея Павловича: заслужить за мои эскизы высочайшее одобрение, с другой стороны, показать «своим», что и Врубель не забыт…

Выждав, когда освободится кипящий как в котле Дягилев, я отозвал его в соседний зал и без обиняков заявил, что соседство Врубеля для меня невыгодно, что оно двоит впечатление, что необходимо мои вещи перевесить дальше от входа, оставив Врубеля на его местах, или ему придумать что-нибудь иное. Если же он этого сделать не пожелает, то я сейчас же свои эскизы с выставки снимаю…

С Дягилевым нелегко было говорить: с одной стороны, его «диктатура», с другой — обаятельность. Оба эти свойства Сергея Павловича я знал хорошо, также знал, что в тот момент я ему был больше нужен, чем он мне. И взял единственный верный тон — тон категорический, заявив ему, что разговор наш не затянется, что он будет в двух словах. Горячий, неприятный разговор. Я, по словам Сергея Павловича, «человек тяжелого характера», «со мной трудно сговориться», — что делать… Пришлось дать обещание всё сделать по-моему. Сергей Павлович обещает мне тотчас же перевесить мои эскизы или найти соответствующее место большим, прекрасным, написанным маслом вещам Врубеля. Стали искать место — нашли прекрасное для картин Врубеля. Я остался на прежнем месте.

Этот разговор, моя настойчивость были поводом к дальнейшему углублению пропасти между мной и мирискусниками [300] …

Симпатии к выставке Мира Искусства Государя и также президента Академии Художеств В<���еликого> К<���нязя> Владимира Александровича были обеспечены. Не поддавалась еще Императрица Мария Федоровна. Однако Сергей Павлович со дня на день ожидал ее посещения. На время пребывания высокой посетительницы предполагалось выставку закрыть, а ехать Императрица не спешила…

Шла опера. Я сидел в партере Мариинского театра. Во время антракта ко мне спешно подошел конференц-секретарь Академии Лобойков, вызвал меня, сообщил, что он чуть ли не с четырех часов ищет меня по Петербургу, случайно узнал, что я в Мариинском театре, кинулся сюда. Ему дали знать из Аничкова дворца, что вдовствующая Императрица на выставке Мира Искусства быть не может, а я завтра к 11 часам утра должен буду представить все абастуманские эскизы в Аничков дворец лично. Дягилев об этом извещен, эскизы сняты, и выставка завтра до возвращения мною эскизов будет закрыта.

Выслушав такое распоряжение, я сказал, что в назначенный час эскизы будут доставлены во дворец. Лобойков, успокоенный, уехал, я остался в театре.

Ночь спал плохо. Утром был в Академии, нашел эскизы сложенными в большой портфель, взял экипаж, отправился в Аничков дворец, в коем еще до тех пор не бывал никогда.

Приехал, мне указали гостиную, где я должен был встретить Августейшую хозяйку и демонстрировать мною содеянное. Я успел, при помощи камер-лакеев и гоф-фурьера, достать мольберт и ждал выхода Императрицы, рассматривая обстановку гостиной, богатую, но буржуазную, правда, с прекрасным Семирадским по стенам («Пляска у скалы Тиверия» и еще что-то).

Прошло несколько минут, и прямо из двери появилась Императрица, как всегда, приветливая, ровная. С ней вышла Вел<���икая> Княжна Ольга Александровна, в простеньком домашнем светлом платье. Императрица меня знала, извинилась, что наделала мне и выставке столько хлопот, что она очень занята и потому на выставке быть не может…

Начали осмотр. Похвалы. Когда все было показано, Императрица и Вел<���икая> Княжна выразили желание просмотреть кое-что вторично, и вот тут меня удивила и тронула Вел<���икая> Княжна: она так мило и просто стала помогать мне, ползая по ковру, отыскивать нужные эскизы, быстро разбираясь в массе их (более пятидесяти). Эта простота была такая неподдельная, живая и в ней было столько хорошей молодости, что я и сам, казалось, перестал чувствовать, где я, и вся моя официальность куда-то исчезла.

По вторичном осмотре Императрица и Великая Княжна, поблагодарив и ласково простившись со мной, удалились, а я отправился завтракать на Караванную к моему приятелю Турыгину. Он, уведомленный через посыльного, уже меня ждал. И я усталый, но довольный, отлично позавтракал и отдохнул. Эскизы тем временем были доставлены в Академию, и выставка была вновь открыта, увы! без надежды на приезд и благосклонность вдовствующей Императрицы.

В тот год я поставил на Передвижную картон (уголь, пройденный акварелью) с Киевского своего «Рождества» (во Владимирском соборе) и маленькую картину «Пр<���еподобный> Сергий» (зима, Преподобный идет не то в Пахру, не то в Звенигород).

С картоном (аршина два в квадрате) было такое: назначил я за него недорого. В первый же день к заведующему выставкой Хруслову подошел солидный господин. Спросил цену. Ему сказали. Он просил уступить. Заведующий ответил, что на это он разрешения не имеет, но что может послать автору телеграмму в Киев. Телеграмму я получил и ответил, что уступок никаких не будет.

Через день-два солидный господин зашел справиться об ответе. Узнав, что уступки не будет, он сказал, что «Рождество» он оставляет за собой, и, когда пришлось писать расписку в получении задатка, оказалось, что солидный господин был не кто иной, как известный сахарозаводчик-миллионер Павел Иван<���ович> Харитоненко… Хруслов его не знал и жалел, что не назначил за «Рождество» втрое…

Позднее, в 1907 году, Пав<���ел> Ив<���анович> познакомился на моей выставке со мной в Москве и, уже не торгуясь, платил мне большие деньги за мои вещи, покупаемые и заказываемые им. Позднее, за границей, для «Рождества» была приобретена Харитоненками у парижского антиквара старая итальянская рама XVII века, за которую, вероятно, с Павла Ивановича взяли в несколько раз дороже, чем он, торгуясь, заплатил за мой картон.

Маленькую картинку «Преподобный Сергий» приобрел тогда Вел<���икий> Кн<���язь> Алексей Александрович.

В Киеве я тогда кончал образа для мозаик в мавзолей Графа Бобринского в Александро-Невской Лавре, а также писал этюды к «Святой Руси» и заканчивал образа для церкви в Новой Чартории Н. И. Оржевской. В Москве выставил на Передвижной «Чудо», бывшее год назад на выставке «Мира искусства» в Петербурге.

Тогда же прочел, по совету Ярошенко, первый том Горького и восхищался им [301] .

Дочка моя тем временем жаловалась на боль в ушах, плохо слышала, и я отправил ее в Крейцнах, славившийся своими водами.

У меня была впереди поездка в Соловецкий монастырь. До поездки туда я побывал в Уфе.

Отдохнув немного в Москве, я отправился на Соловецкий с молодым, подававшим в те дни надежды пейзажистом Чирковым, их не оправдавшим и скоро сгоревшим от излишнего пристрастия к отечественному винокурению.