Михаил Нестеров - О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Я ежедневно бывал в Абастуманском храме, намечал мысленно то, что со временем должно быть написано на его стенах. Часто виделся с о<���тцом> Рудневым, который больше и больше мне нравился своей искренностью и горячим сердцем.

В праздники, после обедни обычно во дворце бывало немало приглашенных к Высочайшему столу. Всегда бывал в таких случаях и о<���тец> Константин. Его место — без Великого Князя — было справа от Цесаревича. Слева же обычно сидел или вновь прибывший гость, или особо высокий по своему служебному положению. Лейтенант Бойсман имел всегда одно определенное место — визави Цесаревича. Он был как бы гоф-маршал его двора.

Помню, в один из последних дней моего второго пребывания в Абастумане, за завтраком Цесаревичу была подана телеграмма. Он вскрыл ее, пробежал глазами, сильно изменился в лице и сдержанно сказал вслух: «Скончался князь Трубецкой». Затем через минуту извинился, встал и вышел из-за стола, удалился к себе.

Мы все были очень смущены столь неожиданным обстоятельством. Мне тотчас же объяснили, что к<���нязь> Трубецкой долго жил в Абастумане и был очень любим Цесаревичем. Немедленно за Цесаревичем вышел из-за стола и лейтенант Бойсман, и д<���окто>р Айканов.

Вскоре поднялись и мы все, а затем узнали, что у Цесаревича после долгого перерыва снова хлынула кровь горлом. Вечером, к обеду он не вышел. Все были озабочены, больше других д<���окто>р Айканов. Он видел яснее остальных положение больного, положение угрожающее.

Однако на другой день кровоизлияние горлом прекратилось, за обедом Августейший больной присутствовал, но вид его был изнуренный, подавленный. Весь обед Наследник почти ничего не говорил.

Здесь, б<���ыть> м<���ожет>, будет уместным привести те слухи, которые тогда ходили о первопричинах появления злого недуга у Цесаревича. Таких слухов ходило много, но я приведу лишь два-три, наиболее, м<���ожет> б<���ыть>, правдоподобных.

В детстве Цесаревича при царских детях находился всеми ими любимый дядька. Дядька этот заболел чахоткой. Болезнь развивалась быстро, и все же больной не был отделен. Он продолжал безотлучно находиться при детях, даже спал с ними в одной комнате. Особенно привязан к нему был В<���еликий> К<���нязь> Георгий Александрович — будущий Цесаревич. Дядька умер, передав свой страшный недуг наиболее восприимчивому — В<���еликому> К<���нязю> Георгию Александровичу. Этот слух, в свое время, упорно держался.

Другой был такой. В кругосветное плавание Наследника Цесаревича Николая Александровича, — будущего злополучного Императора Николая II, в его свите был В<���еликий> К<���нязь> Георгий Александрович, а также принц Георг Греческий — человек страшной силы. Молодые люди однажды во время плавания, где-то в Средиземном море, боролись, состязались в силе и принц Георг неловко уронил В<���еликого> К<���нязя> Георгия Александровича, и тот с тех пор стал чахнуть. Он скоро, с дороги вернулся в Россию, где болезнь стала развиваться. Я застал ее в последней стадии…

Был и такой слух, что Великий Князь Георгий Александрович в то же плавание упал с мачты, расшибся и заболел…

Где истина, — сказать трудно…

По возвращении В<���еликого> К<���нязя> в Россию были приняты все меры для того, чтобы пресечь развивающийся недуг. В<���еликий> К<���нязь> был отправлен на собственной яхте в Средиземное море, где оставался довольно значительное время. Но ни море, ни благодатный климат юга, никакая Ницца не помогли больному. Тогда у врачей явилась мысль послать его в горное Абастуманское ущелье. Оно было на 4000 ф<���утов> выше уровня моря, зима там мягкая, лето нежаркое. Кругом сосновый лес на много верст.

Установлен был строгий лечебный режим. Вел<���икий> Князь проводил все время, лето и зиму, на воздухе, спал круглый год при открытых окнах. Круглый год завтраки и обеды происходили в любую погоду также на воздухе на террасе. И мне говорили, что были случаи, когда гости Наследника, особенно военные, не зная о таком режиме, предусмотрительно не брали с собой соответствующего костюма, завтракали или обедали зимой на открытой террасе в одном парадном мундире, простужались, заболевали… Такой режим не дал желанных результатов. Был смещен состоящий при Вел<���иком> Князе доктор, был прислан из Петербурга другой — Айканов, и «Закопанский» [279] горный режим был отменен вовсе. Во всяком случае я его уже не застал.

Настроение в те дни в Абастумане, повторяю, было напряженное. Все ходили, как потерянные.

Цесаревич пригласил меня однажды в свой кабинет. Развил мысль о предстоящем моем путешествии для изучения грузинского храмового искусства, сделал некоторые указания, тут же был решен мой отъезд в ближайшие дни на Кутаис. Лейтенант Бойсман снабдил меня бумагами, весьма внушительного содержания, при виде которых все двери передо мной разверзались. Я откланялся Цесаревичу, простился со всеми, кого знал, и двинулся через Зекарский перевал в долину Риона.

Шестерик прекрасных коней медленно поднимал мою коляску на шестнадцать тысяч ф<���утов> над уровнем моря. Вот, наконец, и перевал. Дивная первозданная панорама открывалась перед моими глазами. Предстояло верст более пятидесяти проехать, спускаясь вниз до самого Кутаиса. Четверик отпрягли, коляска моя, запряженная теперь лишь парой коней, на тормозах должна была осторожно спуститься в долину Риона. Дивные виды сменяли один другой.

Показался Кутаис. Проехали по его незамысловатым улицам, миновали его. Впереди Гелатский монастырь. Вот и он показался. Дивный старый собор, а по бокам, как бы образуя улицу, симметрично шли по обеим сторонам, как игрушечные, тоже каменные, того же грузинского стиля, маленькие церковки. Это было так неожиданно, так ново и так в стиле выдержано. Строитель знал, что делал. Его план был очевиден. Монастырские корпуса дополняли этот план [280] .

Волшебная бумага Бойсмана быстро распахнула передо мной все двери, я вошел в собор, и моему взору представилась прежде всего мозаическая абсида с Богоматерью. Она напомнила мне базилики Рима, капеллу Палатина. Стройная, вся в синих тонах Владычица Небесная шествовала на зарево́м, золотом подернутом фоне. Она по форме куда была совершенней Киевской «Нерушимой Стены» [281] . По всем стенам, пилонам и колоннам шли фрески, переплетенные своеобразным грузинским орнаментом…

Я осмотрелся и просил сопровождающего меня монаха разрешить мне сделать несколько акварельных набросков.

Конечно, разрешение было дано. Мне предоставлено было все, чтобы облегчить мои занятия. И я приступил к делу, нарисовал абсиду, некоторые фрески, — одна из них послужила мотивом для моего Абастуманского «Благовещения». Так она была выразительна, так благородна и нежна в красках, так свежа — как будто прошли не сотни лет с момента ее написания, а лишь год или два.