Нина Молева - Баланс столетия

«Вудсток артист ассоциэйшен монитор». 30 апреля 1991 года.

«Белютину действительно принадлежит прочное место в истории мирового искусства. Он великолепный теоретик, он мастер живописи и очень мужественный человек, являющийся вдохновителем своих учеников и мучеником в глазах друзей.

Чрезвычайно важно, что Ассоциация художников Вудстока оказалась среди тех, у кого существует возможность показать этого важного для истории живописи художника. Несмотря на то, что в уставе Ассоциации записано, что она помогает только художникам, являющимся членами Ассоциации или нашего национального государственного общества, событие, равное этому, нельзя переоценить и поместить в какие-либо стандартные рамки».

Джон Рид. «Привет, Элий! Массовая премьера советских художников-бунтовщиков». «Вудсток таймс». 25 марта 1991 года.

«Он говорит о себе как художник и педагог больше, чем сама жизнь. Искусство, которому он учит, восстанавливает талант преодолевать жизненные неустройства. Оно упорядочивает какофонию жизни. Оно ведет к гармонии. Это то, что противостоит нашему сегодняшнему дню. Искусство способно компенсировать даже неудачи личной жизни человека. Не правда ли, многовато? А может быть, в этом заключено дуновение следующей эпохи?»

Невразумительные слова радиокоммюнике о каком-то перевороте. Необходимость. Срочность. Войска. Танки. Первые телефонные звонки: «Вы понимаете в чем дело?» Конечно, нет.

На московских улицах обычное солнечное утро. Солнце. Безоблачное небо. Торопливые пешеходы. Женщины с сумками у магазинов. Шелест автомобилей. У Белорусского вокзала бесконечные прилавки с цветами. На асфальте горки моркови, пучки лука — обычная торговля второпях, пока не появилась милиция.

Покупаем огромный букет и разворачиваемся на Ленинградское шоссе. Через час самолет из Нью-Йорка. Уверенность: уж он-то ни опоздать, ни задержаться не может.

На шоссе, чем дальше от центра, тем меньше машин. Поворот на Шереметьево — первые бэтээры. Вдали целая колонна. У аэропорта милиционер: «Вы куда?» — «Встречать». — «Может, вам и удастся, а уж дальше…» — «Что дальше?» — «А кто его знает. Похоже, будем закрывать». — «Что?» — «Аэропорт, конечно».

В зале ожидания пустота. На табло нет отлетающих самолетов. Черное поле — и первый раз как укол: неужели конец? Ведь все так просто. И так зыбко. Не видно таможенников. Нет милиции. Одинокие, мелькающие за служебными дверями фигуры служащих. Справочная закрыта, и все киоски тоже. Кроме нас, еще десяток человек: «Может, тридцатый рейс все-таки придет?»

У дверей аэропорта военные: вход закрыт. И неожиданное объявление по радио: «Совершил посадку…»

Первые слова прилетевших: «Нас мало. Почти половина осталась в Шенноне. Виталий Коротич тоже. Там сказали: путч, кто хочет получить право на проживание в Штатах, могут остаться. Решали минуты. Коротич не колебался…»

Около Белютина толпа студийцев. Цветы. Смех. Шутки. Кортеж из нескольких машин. Охранники у дверей: «Счастливо вам доехать. Билеты на самолет не выбрасывайте. В случае чего…»

На Ленинградском шоссе прямо за нашими машинами стоявшие на обочинах танки разворачиваются поперек дороги. Гарь и дым выхлопных газов. Закрытые люки. Все начинают вспоминать. Да, поговаривали, что Горбачев хотел ввести чрезвычайное положение, но не решился. Известно, что к нему в Форос, куда он уехал отдыхать, ездили Болдин, Варенников, Шеин. Сразу по возвращении объявили чрезвычайное положение!

Что президент? Так его же идея. Болдин в своих воспоминаниях напишет: в Крыму спрашивали Горбачева. Тот, как всегда, не возражал и не давал согласия. Решили взять ответственность на себя. Не «подставлять» первого президента. Он сам будет рассказывать о своем аресте, перипетиях в Форосе. В спектакле освобождения президента приняли участие Язов, Крючков, Лукьянов, Бакланов.

Вызвать сочувствие? Вернуть популярность (если она вообще когда-нибудь была)? Болдин скажет: «Генсек, его домочадцы несколько переиграли роли. Много неестественного было в его словах, в фантастических рассказах всех членов семьи…» Кумир Запада безнадежно проигрывал по очкам.

Иногда казалось, он бежит. Отчаянно бежит за тронувшимся поездом. В какой-то момент хватается за поручни последнего вагона. Подтягивается до ступеньки. Ноги срываются. И он снова бежит, бежит… Такой последней ступенькой, по-видимому, стало и назначение руководителем госбезопасности Вадима Бакатина. Прежде всего, чтобы по мере возможности обезвредить слишком опасный и независимый от правительства аппарат.

NB

В 1997 году начальник Управления регистрации и архивных фондов ФСБ России генерал-лейтенант Яков Погоний даст интервью газете Союза предпринимателей «Век» (председатель Союза — бывший помощник Юрия Андропова, а затем Константина Черненко Аркадий Вольский). Речь будет идти о доступности архивов Лубянки.

«— Яков Федорович, кто может зайти в самое секретное место Лубянки?

— Доступ туда имеют только сотрудники Центрального архива ФСБ. Это незыблемый принцип нашей работы… Ни представители других государственных органов, ни даже офицеры оперативных подразделений ФСБ сами войти в помещение архива не имеют права.

— Но, вероятно, представителя аппарата президента пустите куда и когда ему понадобится?

— Порядок один для всех: получить архивную информацию можно только через письменный запрос. А поиск и подбор документов относятся к компетенции исключительно нашей службы.

— Однако в средствах массовой информации нередко появляются сообщения типа „мне удалось откопать в архивах Лубянки…“

— Писать-то пишут, но в архивах Лубянки сам никто не „копается“, да и войти в него просто так невозможно.

— И тем не менее представим нестандартную ситуацию. Предположим, в России начались политические события, переросшие в путч. Группа вооруженных экстремистов врывается в здание Лубянки и пытается проникнуть в помещение архива.

— Мы сами решим, как поступать с архивом.

— Неужели взорвете?

— Надо будет — взорвем. Хотя у нас существует множество других секретных и более эффективных способов уберечь от политических экстремистов тайны Лубянки».

(Отсюда естественный вывод: никакая доброжелательница и помощница Солженицына работать над материалами о ГУЛАГе не могла. Также и сам писатель. Если не работал в соответствующей системе.)

Страна рассыпалась легко и бесшумно. Как карточный домик. Никто не говорил о ее будущей судьбе. Никто не испытывал никакой эйфории, наоборот — глубочайшую апатию. Многие понимали, что подковерные игры Кремля чреваты прежде всего экономическими бедствиями. Но в России экономические катаклизмы никогда и никого не побуждали к действию — их было много, и русское «авось» позволяло теплиться надежде, что и на этот раз надвигающуюся катастрофу удастся пережить.