Нина Молева - Левицкий

Из близких Левицкому людей в немилость попадает Капнист.

За два года до поездки в Тавриду он стал предводителем киевского дворянства, так или иначе должен был участвовать в подготовке поездки и, конечно же, находился в курсе всех предпринимаемых Потемкиным шагов. Одобрял ли он их, мог ли с ними согласиться поэт, только что написавший оду «На истребление рабства»:

Позиция Капниста — она выявлена к этому времени совершенно ясно. В 1783 году, одновременно с «Екатериной-Законодательницей», он пишет «Оду на рабство», поводом для которой стало прикрепление императрицей крестьян к землям Киевского, Черниговского и Новгород-Северского наместничеств. В печати эти строки покажутся лишь в 1806 году, но и без печати они расходятся среди той части дворянства, для которой очевидна необходимость изменения самодержавного строя. Да автор и не думает их скрывать. Как раз в эти годы Левицкий особенно тесно сходится с Капнистом, пишет портрет его жены. Непосредственно перед поездкой в Тавриду Капнист заканчивает другую оду — «На истребление в России звания раба». Формальный повод — запрещение Екатериной подписывать официальные бумаги словом «раб», которое следовало заменять выражением «верноподданный», — становится новым предлогом для разговора поэта о свободе.

Но вся поездка в Тавриду в каждой своей подробности была противопоставлением тому, за что ратовал поэт: торжество самодержавия в его слепой, нерассуждающей и всеподавляющей силе. Назначение Капниста предводителем дворянства в Киеве носило черты ссылки поэта и, во всяком случае, удаления его из столицы. Но после пребывания Екатерины в течение нескольких месяцев в Киеве (с 29 января до 22 апреля 1787 года) — вынужденное ожидание времени, когда вскроется Днепр для продолжения путешествия водным путем, в действительности было необходимо Потемкину для окончания постановки грандиозного спектакля, — Капнист не остается и на этой должности. Он назначается главным надзирателем Киевского шелковичного завода. Не таврическими ли впечатлениями будет порождено ставшее крылатым ироническое замечание Капниста: «Правители все святы, / Лишь исполнители лихие супостаты». И это в виду декораций, заменявших несуществующие и прикрывавших подлинные деревни, в виду бутафорских мешков с житом, наполнявших раскрытые вдали от проезжей дороги амбары, в виду вековых деревьев, вырванных из земли и воткнутых «для благородства вида», тысяч крестьян, согнанных в праздничных одеждах со всех концов Новороссии, скота, пригнанного от самого Ростова-на-Дону, чтобы составить вдоль дорог картину жизни «благоденствующих поселян».

Зато с Державиным происходит прямо противоположная метаморфоза. Он недавний заклятый враг Потемкина, не щадивший едких насмешек для описания образа жизни и характера деятельности «светлейшего», превращается в его панегириста. Совсем недавно Петербург смеялся строкам из оды «К Фелице»:

Но теперь нет таких восторженных слов, каких бы не обратил Державин к Потемкину: «Потемкин ты! — С тобой, знать, бог велик». Посвященные «светлейшему» оды следуют одна за другой — «Победителю», «Осень во время осады Очакова», «Водопад», и превращенное в настоящий гимн Потемкину описание фантастического по богатству и выдумке праздника, который дал тот в Таврическом дворце (вторично ему преподнесенном!) в 1791 году в честь императрицы.

Праздник в Таврическом дворце для Потемкина — это отчаянная попытка уничтожить или хотя бы ощутимо ослабить направленное против него влияние очередного фаворита Екатерины, Зубова. Но Екатерина уже слишком стара, Зубов по сравнению с ней слишком молод, а Потемкин, как бы ни были велики его тайные и явные заслуги перед императрицей, относится для нее к далекому прошлому.

Растрогавшись до слез широким жестом Потемкина, Екатерина тем не менее сохранит верность Зубову и его желаниям. «Светлейший» на этот раз проиграл, свидетельством чему могут служить русские газеты. В то время как западная печать посвящает необыкновенному празднику без преувеличения сотни восторженных страниц, в то время как Петербург, а за ним и вся Россия переживают рассказы о нем, распевают приобретший исключительную популярность полонез Я. Козловского на слова Державина «Гром победы раздавайся, веселись державный Росс», русские газеты хранят полнейшее молчание. Неудовольствие Зубова — слишком опасная перспектива. По словам Завадовского, «все тянут по его дудке. Одному все принадлежит, прочие генерально его мыслям прилаживают».

Только не были ли в таком случае неумеренные восторги Державина по поводу Потемкина не реакцией на «потемкинские деревни», а своеобразным фрондерством относительно фаворита? Державин издевался над Потемкиным, пока тот играл подобную роль. Зато теперь «светлейший» становится противовесом достигшему своего апогея фаворитизму, тем более, что Зубов не отличался никакими способностями, но терроризировал своими желаниями и дворец и государственную жизнь.

Наконец, самый близкий для Левицкого человек — Н. А. Львов. Львов не писал никогда в своей жизни панегирических сочинений. Он ничем не выдает и на этот раз своего отношения к происходящему. Но он участник поездки в Тавриду и участник, далеко не пассивный. Это ему поручает Екатерина проектирование и строительство собора в Могилеве — памятник встрече с австрийским императором. Здесь же, при несомненной поддержке Львова, получает работу В. Л. Боровиковский: ему заказывается роспись иконостаса и рисунки статуй апостолов. Кстати, впервые представляет Екатерине Боровиковского Капнист в путевом дворце Кременчуга. И когда Боровиковский появляется в конце того же, 1787 года в Петербурге, он находит приют в доме Львова на Почтамтской улице, где и остается долгих двенадцать лет, чтобы потом занять мастерскую виднейшего придворного портретиста Лампи на Миллионной улице, в непосредственном соседстве Зимнего дворца. Нет никаких признаков, чтобы Львов изменил свое отношение к Левицкому. Боровиковский, со своей стороны, отнесется к прославленному и заслуженному мастеру с полным пиететом. И все же то место, которое он силой обстоятельств займет в кружке Львова, это часть, и немалая, места, столько лет принадлежавшего безраздельно Левицкому. Тень «потемкинских деревень» легла между старыми друзьями.